«Русская верность, честь и отвага» Джона Элфинстона: Повествование о службе Екатерине II и об Архипелагской экспедиции Российского флота - [169]

.

Я был недостаточно осторожен и не учел силы этих слов милорда. Ни на миг не подозревая двуличности в человеке, выказавшем мне все знаки великодушия и дружбы, я твердо верю, что его светлость со всей искренностью уважал меня как человек человека, но в то же время милорд исполнял свои обязанности министра и должен был, невзирая на человеческие привязанности и чины, вытащить меня со службы, которая причинила столько затруднений нашему двору в его отношениях с Оттоманской Портой в течение всего времени, пока я в этой службе здесь находился. В то же время я не могу не думать, что милорд предполагал, что этим оказывает мне услугу*. [На полях приписано:] *Вскоре после моего приезда в Англию я узнал от друга и бывшего соученика, что с того момента, как турки и Turkey Company773 выразили протест нашему министру относительно данного мне разрешения отправиться на российскую службу, наш двор задался целью вернуть меня, а потому они [в Британии] приветствовали известия о том, что я неудовлетворен, что позволяло им добиться желаемого.

После размышлений я понял, что оказался в затруднительном положении. Я получил отставку, но мое доброе имя в свете было омрачено, и если бы я покинул Россию до того, как все прояснится, я бы уехал в Англию ни с чем, не имея документа, показывающего, почему я покинул службу, и был бы вынужден всем рассказывать свою историю, а люди бы сами выбирали, верить мне или нет.

Иного способа защиты, кроме встречи с Императрицей, я не находил. Через три дня после того, как я получил отставку, один из служащих Адмиралтейства принес мне мое годичное жалованье российского адмирала вместе с жалованьем моих сыновей и запиской от графа Чернышева о том, что «Императрица хотела знать, оставлю ли я сына на ее службе», на что я ответил отказом, в котором чувствовалось мое негодование. Но граф согласно его природной склонности к уловкам упустил наиболее значимую часть милостивого послания Императрицы, которая заключалась в том, что если я предпочту позволить сыновьям остаться на ее службе, она позаботится о них и об их продвижении. Если бы это послание пришло ко мне так, как должно было, кажется, я бы не смог такого предложения отклонить.

Я получил свое жалованье774, но мне не были оплачены ни дорожные расходы, ни пенсия или столовые расходы, ни мое английское половинное жалованье775, мне полагающиеся, хотя я отправлял трижды свои счета графу Чернышеву, к которому теперь и отправился. Всего сумма выходила в 11 тысяч рублей. Столовые деньги он признал, но сказал, что ничего не знал ни о моей пенсии, ни о половинном английском жалованье. Я сказал ему, что относительно моего половинного жалованья у меня есть только его честное слово, данное в бытность его послом, но когда он заявил, что ничего не знает о моей пенсии – в то время как соглашение об этом у меня было, подписанное его рукой, – уже не приходилось удивляться, что он не сдержал своего слова. Но если бы мне все остальное выплатили, то я и минуты не стал бы ждать своей пенсии, а, добравшись до Англии, я бы послал это соглашение лорду Каткарту, который показал бы его графу. Лето клонилось к закату, так что мне следовало в течение пяти-шести недель отправляться самому или отсылать сыновей.

Я пожаловался графу Панину и передал ему копию списка с указанием того, за что мне еще должны заплатить. Но он по обычной своей лености только кормил меня обещаниями, и каждый день приносил мне разочарования776. Поскольку я теперь чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы отправиться ко двору, я сообщил графу Панину, что мне необходимо проститься с Ее величеством и великим князем, которым я обязан столькими милостями. Такое требование было столь обоснованным, что ему трудно было отказать мне. Я выглядел очень радостным и счастливым от того, что уезжаю.

Он назначил для этого следующий понедельник (разговор происходил в субботу777), сказав, что поговорит с придворным камергером, и назвал мне его имя.

В воскресенье я обедал у лорда Каткарта, и когда мы остались после обеда одни (с нами была только леди Каткарт), разговор перешел на обсуждение моего неприятного положения и на те его последствия, что могут произойти, когда я вернусь в Англию. Каткарты не могли не выразить свои сожаления, а столь чувствительная и расположенная ко мне леди Каткарт не могла сдержать слез.

Я предложил передать Императрице короткую Записку (Memorial), на которую полагал все мои надежды, и это казалось мне единственной возможностью, так как другой подобной мне уже не представится. Милорд отговаривал меня предпринимать этот шаг как противоречащий законам страны и придворному этикету778. Я ответил, что, когда я был в фаворе, я делал подобное и мои бумаги принимались, и что пусть во мне увидят чужака, незнакомого с обычаем. Милорд сказал, что он не будет отвечать за последствия. После долгого разговора я горячо настоял на своем, сообщив, что все последствия беру на себя, и миледи приняла мою сторону, сказав: «Вперед, адмирал, вы можете чувствовать себя уязвленным в столь тяжком и критическом положении; а потому садитесь за мой стол и пишите как можно короче, не думая ни о ком, а я переведу на французский. Вы сможете скопировать его [французский перевод] до того, как поедете утром ко двору».