Русская рулетка - [70]

— Владимир Николаич — хороший человек.

— Может быть, может быть…

— Мне кажется, он в большую неприятность влез, — проговорила Маша и умолкла, шевельнула беззвучно губами — растерялась, она, похоже, засомневалась, решила не говорить больше ничего, хватит и того, что сказала.

Сорока всё понял и произнёс с пугающей ясностью:

— Я всё знаю!

Маша испугалась ещё больше:

— Откуда?

— От верблюда, — грубовато проговорил Сорока, улыбнулся Маше, — знаете, есть такое большое морское животное — верблюд. Плавает по морям, по волнам, любит тепло, питается рыбой и капустой, умеет реветь, плавать, читать листовки и играть в дудочку. Называется животное, повторяю, — верблюд. У нас в Кронштадте один такой живёт, я с ним общаюсь. Он выписывает английскую газету, и я от него знаю все новости.

— Вы всё шутите, а Владимир Николаич в опасности.

— Думаю, что эту опасность он сам себе придумал.

— Значит, сам виноват? — сделала вывод Маша.

— Сам виноват!

— Тогда как быть?

— Пойти в одно место и рассказать, — неожиданно для себя, не колеблясь ни единой секунды, сказал Сорока. Голос его зазвенел — настоящий металл, твёрдый голос решительного человека, в следующий миг он не сладил с собою, ведь разоблачение Таганцева коснётся и его, ощутил в себе глухую тоску, страх, решил отработать задний ход, но вместо этого произнёс горько: — Да, пойти и рассказать! Это будет самое лучшее дело.

— Тогда Владимира Николаича посадят.

— Так или иначе посадят, — Сорока чуть было не добавил: «И меня вместе с ним», но удержался — к чему это знать бедной служанке с нежным лицом? Такие вещи портят аппетит, фигуру, вызывают бессонницу. — Чем раньше сядешь — тем раньше выйдешь.

Машины плечи дёрнулись немощно, зажато, она притиснула ладони к вискам.

— Неужели это всё правда? Посадят?

— Как пить дать, — Сорока снова усмехнулся, — но не бойтесь этого, Маша. Человек из этой молотилки выходит очищенным. Что ваш барин… как его? Владимир Николаевич? Что он, что я. Главное не это, главное — жизнь продолжится. А от тюрьмы да от сумы никто не застрахован.

— Не-ет, — Маша отрицательно покачала головой, — не могу, не хочу. Не хочу, не могу-у!

— А пойти и рассказать надо, барышня! Видать, это так!

— Не могу, — она тоненько, затяжно заплакала, и Сорока нерешительно протянул к ней руку, провёл по плечу — он не знал, что женские слёзы могут так действовать. Они ведь бравого человека превращают в тряпку. Он хотел помочь ей, но не знал, как это сделать. Пробормотал:

— Мне уже всё… Время! Мне пора уходить, — сделал слабую попытку подняться с табуретки. Табуретка заскрипела под ним, шевельнулась, словно живая, и Сорока не смог подняться — бравый моряк был заякорен. — Моё время истекло!

Маша приподняла голову, передником вытерла глаза.

— Ладно, будь что будет, — сказала она, — я обязательно пойду и расскажу. Куда идти только?

— Думаю, в это самое, — у Сороки язык не поворачивался сказать, куда надо идти, он поморщился, одолевая самого себя, табуретка вновь шустро заездила под ним, — в это самое надо идти… в чека.

— А хуже точно не будет?

— Хуже ничего уже быть не может, барышня, — Сорока, наконец, поднялся, оправив на себе одежду, подумал, что теперь останется одолеть самое трудное. — Я могу ещё к вам наведаться?

— Конечно, — Маша нагнула голову. Сорока увидел белую, трогательно нежную в своей незащищённости шею и невесомые завитки волос, рассмеялся тихо, хотя это совсем уж противоречило правилам игры: многое в этой жизни — абсолютнейшая чепуха по сравнению с этой девушкой. Он понял, что сделал открытие. И это действительно было открытием. — Обязательно приходите, — добавила Маша.

Когда Сорока появился на квартире, его встретил Тамаев. Лицо тяжёлое, глаза настороженные. Увидев Сороку, потянул носом:

— Ну-ус! Бабцом от тебя попахивает! Не может быть, чтобы Таганцев сменил брюки на юбку. Не ухаживай за Таганцевым, не ухаживай! — Тамаев захохотал, потом, словно бы поперхнувшись, оборвал смех и спросил резко: — Как ты, Сорока, относишься к «чрезвычайке»?

— К чему-у?

— К чека!

— К чека? Никак!

— А если туда попадёшь?

— Постараюсь не попасть.

— Это как же?

— Очень просто. У меня для себя всегда два патрона припасены. На дне кармана брякают. Если ты не хочешь, боцман, попадать в чека, имей то же самое.

— Правильно мыслишь! Запас карман не трёт. Значит, так, ты сходил в город? Сходил. Теперь моя очередь. Сиди здесь с моряками и зри в оба. Понял? Ты за старшего.

Боцман побрызгал на ладони воды, обтёр ими, как щёткой, бушлат, на минутку задержался у зеркала. Глаза его стали довольными — боцман был в форме.

У него должна была состояться своя встреча — со Шведовым. Тамаев попросил её специально.

А Сорока не мог понять, что случилось с боцманом. У Тамаева даже голос изменился, наползли в него незнакомые добрые нотки, лицо начало лосниться, будто смазанное яичным белком, — уж не к кухарке ли какой-нибудь решил наведаться этот ходячий гардероб. Сороке сделалось неудобно, он-то сходил в гости в кухарке, а боцману нельзя?

Встретившись с Тамаевым, Шведов поглядел на часы:

— Времени у меня семь минут. Успеете?

— Успею, успею, я и за пять минут успею, — боцман заторопился, быстро взмок: он ощущал силу этого человека, от Шведова будто бы токи электрические, как от корабельной динамомашины, шли. Тамаева даже малость стало потряхивать.