Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - [50]

Счастливым я помню его только один раз. Когда я привёз его к руинам Изборска. — древней крепости в 30 километрах от Пскова. Был сентябрь, и стук яблок, падавших с ветвей от слабого ветерка, наполнял Колю радостью… И ещё тогда удивило меня то, что он вопреки своему литературному образу, ездить верхом почти не умел… На коня взбирался как-то вроде непривычно и неуверенно…

Рубцов — поэт осени, что для русских поэтов нередко, ещё от Пушкина повелось.

Осень Рубцова — это прежде всего плач по утрате связи с прошлыми временами; связи, которая не сама оборвалась — ведь ее и переехал своими колесами тот поезд, что "перед самым, может быть, крушеньем", еще самонадеянно несется чёрт знает куда, лишь бы "в п е р е д!" где этот самый "перед" никто ведь не знает…

Не грандиозные космические замыслы, а просто:

От всех чудес всемирного потопа

Досталось нам безбрежное болото,

На сотни верст усыпанное клюквой,

Овеянное сказками и былью

Прошедших здесь крестьянских поколений.

А в стихотворении "Жар-птица" на традиционный русский вопрос "что делать?" Рубцов дает свой ответ, негромкий и смиренный, как и вся его поэзия:

А ты, говорит, полюби и жалей

И помни хотя бы родную окрестность,

Вот этот десяток холмов и полей…

Много ли надо человеку? И простыми, как всегда, словами Рубцов решает эту проблему для себя, только для себя, никому ничего не навязывая…

Снег летит — гляди и слушай!

Так вот, просто и хитро

Жизнь порой врачует душу -

Ну и ладно…И — добро…

=====

Посмертная популярность Николая Рубцова годах в восьмидесятых стала вдруг быстро расти. Кажется, на его имени и сейчас спекулируют разные казённые патриоты…

31. ЧЕЛОВЕК В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ (Глеб Горбовский)

Официальной советской поэзии свойственна гигантомания.

Это продиктовано одним из неписаных правил соцреализма. Все должно быть монументально, как мухинские "рабочий и колхозница" на ВДНХ. Бетонные штаны и столь же удобная юбка — символы бесчеловечной "героики", той барабанной фальши, что выросла из зерна, брошенного Горьким: "Человек — это звучит гордо".

Гордыня казённого героя, советского простого сверхчеловека, которому, как известно, «нет преград ни в море, ни на суше» поощрялась официальной критикой до самого конца советской власти. Этому псевдоницшеанству на кумачёвом фоне противостоит в стихах Глеба Горбовского обычный человек.

Не маленький человечек, с трудом находящий лаз из гоголевской шинели, но и не гигант, а вот такой, обыкновенный…

Он добр и грешен, он говорит, не повышая голоса и — странно! — его слышно сквозь барабаны и хоровое пенье маршей всяческих энтузиастов.

Вот так и услышали в конце пятидесятых годов мягкий, без надрыва, голос Глеба Горбовского. Услышали не только те, кто стосковался по живой, не железобетонной душе, но и те, кто поводит, как радарами, цементно-монументными ушами, оберегая бывший «новый мир» от людских голосов…

Внимание — даже очень пристальное тогда внимание — со стороны этих поклонников монолитности очень удивило поэта, и написал он вот такие стихи:

Я тихий карлик из дупла,

лесовичок ночной.

Я никому не сделал зла,

но недовольны мной.

Я пью росу, грызу орех,

зеваю на луну.

И все же очень страшный грех

вменяют мне в вину.

Порой пою, и голос мой

не громче пенья трав.

Но часто мне грозит иной,

кричит, что я неправ!

Скрываюсь я в своем дупле,

и, в чем моя вина,

никто не знает на земле,

ни бог, ни сатана.

В чём же вина этого безобидного лесовичка? Оказывается, что вина его перед хозяевами идеологии огромна! Пользуясь церковным выражением, скажем, что он не менее чем ЕРЕТИК! А для любой идеологии и для любой религии, включая коммунистическую, любой еретик «опаснее врага».

Так вот, в том он повинен, что не встал на ходули, не затрубил в горн, не изображает собой памятника своей великой эпохе… Да просто в том, что всюду остается обыкновенным человеком. Он чувствует себя частицей всего живого, частицей природы И объясняет он зверям и растениям:

Никакой я

не начальник,

пуп земли,

а также — соль…

И верится в это, когда он грустно, якобы между строк, говорит, что вот родила его мама, а могла бы и птица…Так ведь и теряются всякие рубежи между человеком и прочей тварью живой. И во всех есть божественная искорка жизни. Увидав на улице ослика, везущего рекламу и кассу цирка, Горбовский говорит:

Скромный ослик, кульками уши.

Служит ослик, как я, искусству.

Полная антитеза громоподобию памятников, которые после Горация, Державина и Пушкина стали сочинять все, кому не лень.

А сколько вмятин осталось в поэзии от этих многотонных постаментов! Чуть не каждый официальный поэт сочиняет некий памятник, а если даже не сразу видно (по скромности или по низкому положению в иерархии СП, что это — памятник, так разве что потому, что неповторимо индивидуальное пушкинское (да и державинское) "Я" заменяет автор, как положено, безликим, зато поощряемым сверху "МЫ". И вот Глеб Горбовский которому это мыканье так же чуждо, как носорожья шкура из пьесы Эжена Ионеску, говорит о том, как неуютно ему в толпе каменных монстров:

Меж камней

и меж орясин

пробираюсь молча я,

словно старый

тарантасик

на ухабах бытия.

Да ведь это — всё та же пушкинская «Телега жизни». Телега, а не «стальная птица», или пуще того, уж вовсе не евтушенкова «ракета», которою где-то у крикуна нашего заменена всё та же несоветская телега! Понятно, что авторы стальных птиц разом почуяли чужого. Вместо "сплошной лихорадки буден" Горбовский посмел назвать одну свою книгу крамольным словом "Тишина".