Русская Океания - [21]

— Ура! — заорал берег, размахивая руками. Иоганн кричал вместе со всеми, захваченный их воодушевлением, хотя на его глазах гибли десятки людей.

Однако цель была близка, а морпехи не потеряли присутствия духа. Высадившись, они бойко построились в боевой порядок и дружно прянули к брустверу, за которым — как недавно им казалось, — никого не осталось в живых.

— Картечью! Картечью! — вопили в порту, словно их могли услышать на батарее. Кричавшие не знали, что картечи имелось всего на два заряда, а времени, чтобы снарядить уцелевшие пушки, не было вовсе.

«Их сомнут и растопчут», — мелькнуло в сознании Смолера.

Здесь произошло событие, первое и последнее в своём роде за всю историю Русской Океании. Началом его стал крик, ужасавший Европу со времён Тридцатилетней войны, когда вольная славянская кавалерия показала себя во всём кровавом блеске:

— Каза-а-аки!

Об этом сюрпризе бостонские китобои не могли поведать коммодору Фарли — посещая колонию в мирное время, они не видели казаков вместе и, что называется, в деле.

Французы дрогнули. Должно быть, сказалась историческая память тех времён, когда казаки гнали Наполеона из России, а затем гарцевали по парижским улицам. И вот — вновь эти жуткие всадники Апокалипсиса на огненных конях!..

Полусотня Паланского полка вырвалась из леска и врезалась во фланг десанту. Штуцерные выстрелы быстро смолкли, доносился лишь глухой, прерывистый стон: «А-а-а-а!» Казаки с невероятным проворством кололи французов пиками, делая выпады, будто шпагой; воздух дрожал стальными бликами. Вслед за казаками подоспела стрелковая партия, бегом посланная из Святска — это были моряки с «Аскольда» под началом мичмана; они ударили в штыки со стороны Северомысской.

Вскоре с десантом было покончено. Части морских пехотинцев удалось бежать к баркасам и отплыть, некоторые догадались бросить оружие и просить пощады, но многие остались лежать мёртвыми и ранеными на пространстве перед батареей.

Коммодор Фарли в бешенстве кусал губы. Вместо триумфального входа в городок и торжественного банкета — потери, отступление и дырявый «Шарлемань» на буксире! Не взять превосходящими силами скромный опорный пункт русских — за это в Лондоне не похвалят. Как бы не пришлось расстаться с должностью, а заодно и с честью…

Следует заметить, что коллега Фарли — контр-адмирал Прайс, безуспешно штурмовавший Петропавловск, — не стал долго размышлять, а покончил с собой выстрелом в сердце на глазах у экипажа. Русские, с уважением относящиеся к воинам (хотя бы и вражеским), выделили ему ровно столько земли, сколько заслуживает интервент. Даже назвали мыс, где похоронен Прайс, его именем. Вот, мол, ваше место — погост. Приезжайте чаще, мы ещё ям нароем…

Коммодор оказался не столь щепетилен в вопросах чести британского флага (тем более, погибли какие-то французы-лягушатники). Он только отвёл свою эскадру из бухты, чтобы поставить на якоря вне зоны огня.

Фарли ещё не сказал своего последнего слова. В его распоряжении по-прежнему оставался мощный контингент и артиллерия, числом стволов гораздо больше русской.

Страх и риск

Отпевали матросов, казаков и батарейцев, павших в схватке у Северомысской.

«Небольшая церковь Святска, — записал позже Иоганн, — была буквально осаждена толпой горожан и тетенцев, желавших выразить последнюю признательность людям, которые отдали жизни, защищая свою землю. Горе жителей было велико, но на их лицах я видел гордость и великое одушевление победой. Малый отряд сбросил в море сильного противника; все считали это большой честью для колонии и русского флага. Всеобщее сострадание вызвал мичман, приведший на помощь казакам стрелков-аскольдовцев — сей молодой офицер был наповал убит штуцерной пулей в грудь, — а замужние женщины особенно плакали над мальчиком немного старше Стахи».

— Как ребёнок оказался на батарее? — недоумённо спросил Иоганн, когда его оттёрли от самого меньшего из стоявших в ряд гробов.

— Из-за храбрости, — ответил мрачный, закопчённый кузнец и стал пробиваться к выходу; его ждали горн и наковальня.

— Фимка-то? Он кантонист, кокоры к пушкам подавал, — разъяснила немцу круглолицая женщина. — Его батька — Егоров, флотского экипажа кондуктор, третьим слева лежит. Так, обоих сразу, ангелы и взяли.

«Фимка… Значит — Ефим, Евфимий. Как я расскажу о нём дома? Там дети играют, шалят… А здесь под огнём носят пороховые заряды».

Панихида окончилась, прозвучало «Души их во благих водворятся, память их в род и род». Людской поток вынес Иоганна из церкви; очнувшись от тягостных дум, этнограф заработал локтями.

«Я должен обратиться к старшим офицерам».

Он нашёл их вместе — коменданта, старого Иван-да-Марью, капитана «Аскольда» и командира флотского экипажа.

— Господа, приношу извинения, если я вам помешал, но неотложное дело…

— Говорите, герр Смолер, — сухо молвил комендант, — только скорее.

— Прошу зачислить меня волонтёром в стрелковый отряд. Я хочу защищать колонию.

Офицеры молча переглянулись, затем комендант сказал:

— Вы иностранец. Пруссия в войне не участвует…

— Пусть моё подданство не беспокоит вас, — волнуясь, пылко заговорил Иоганн. — Прежде всего я славянин. Политика — дело государей и министров. Лично меня возмущает, что Европа вступилась за турок, против христиан… Здесь живут мои братья, я не могу остаться равнодушным. Уверяю вас — я буду полезен. Неплохо стреляю в цель, хорошо фехтую… вот только управляться со штыком я не обучен.