Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма - [91]

Тот род синтеза, который характерен для стихов Николая Гумилева, часто также включает в себя прозаизацию поэзии. Суть гумилевской прозаизации можно обрисовать на примере цикла «Капитаны». Прежде всего, четыре стихотворения, образовавшие цикл, включили в себя в «переплавленном» виде образность и сюжетику всей европейской приключенческой «пиратской» прозы – то есть и романов капитана Марриэта, и «морских» романов Фенимора Купера, и «Пирата» Вальтера Скотта, и в особенности романтиков второй половины XIX века – то есть, конечно, и «Черного корсара» Эмилио Сальгари, и «Грабителей морей» Луи Жаколио, и, наконец, «Острова сокровищ» Роберта Стивенсона. Гумилев создает поэтический образ созданного прозаиками литературного мира, опираясь на обобщение наиболее характерных деталей, присущих такой прозе. Его капитаны снуют по всему земному шару («на полярных морях и на южных»). Это капитаны всех профессиональных оттенков – и китобои («острогой железной настигать исполинских китов»), и военные моряки (или все, кто готов во всякий момент к вооруженному отпору – «на вражьи фелуки неожиданно бросить фрегат»), и, разумеется, всевозможные корсары и флибустьеры. Кроме того, цикл обращен и к сюжетике великих морских путешествий и открытий – второе стихотворение прямо воспевает жизнь и деятельность известных из истории великих «капитанов»:

Вы все, паладины Зеленого Храма,

Над пасмурным морем следившие румб,

Гонзальво и Кук, Лаперуз и да Гама,

Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!

Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,

Синдбад-Мореход и могучий Улисс,

О ваших победах гремят в дифирамбе

Седые валы, набегая на мыс!

Уже во второй строфе совершается без оговорок и мотивировки «скачок» от реальных исторических деятелей к вымышленным художественным фигурам – то есть в «литературное пространство». Причем наиболее вероятный источник, связанный с именами реальных «капитанов», тоже литературно-прозаическое произведение – трехтомная «История великих путешествий и открытий» Жюля Верна. Словом, во всем ряду названных имен лишь Улисс связуется со стихотворным текстом – но это текст эпической поэмы Гомера (а о близости эпоса к прозе в семантическом плане выше уже напоминалось).

Гумилев подчеркнуто доводит до абсолюта тематическую широту своего «конспекта» приключений капитанов всех времен и народов – им не забыты «и первые люди на первом плоту»! Внятно указывается, что именно через чтение литературных произведений о всех таких «капитанах» произошло знакомство поэта с его героями:

Как странно, как сладко входить в ваши грезы,

Заветные ваши шептать имена...

Перечень имен – один из приемов вовлечения в горнило художественного синтеза обширного комплекса разнохарактерных литературных произведений с «капитанской» романтико-приключенческой проблематикой. Однако, пожалуй, нет нужды доказывать, что помимо названных в гумилевском цикле фигурируют ясно обрисованные тени многих иных героев определенного рода – вплоть, например, до гамсуновского лейтенанта Глана и иных привлекательных образов «сильной личности» из мировой художественной литературы. Далее, в гумилевском цикле мимоходом намечается немалое количество «потенциальных» сюжетных линий, связанных с приключениями его капитанов (какие-то «карлики», которые «с птицами спорят за гнезда», «глубина», которая «рождает наркозы», «червонного золота пчелы», «великаны», живущие в «солнечных рощах», и т.п.).

Наконец, третье и четвертое стихотворения цикла представляют собой стихотворные новеллы. Типично прозаическая сюжетность с развертыванием содержания не по прихотливому течению ассоциаций, а от причины к следствию свойственна стихотворению «Только глянет сквозь утесы Королевский старый форт...». Это произведение выглядит прямо как стихотворная вариация «бристольских» глав «Острова сокровищ» Стивенсона:

А в заплеванных тавернах

От заката до утра

Мечут ряд колод неверных

Завитые шулера.

Хорошо по докам порта

И слоняться, и лежать,

И с солдатами из форта

Ночью драки затевать < и т.д.>

Следующая новелла – о корабле-призраке «Летучем Голландце» – проецируется на ряд прозаических сюжетов («Корабль-призрак» капитана Марриэта, В. Гауфа и др.). Но эта стихотворная фантастика уже именно в силу своей мистичности не дает возможности автору для такого же обилия реалистически конкретных деталей, как в предыдущем сюжете. Контуры здесь по-символистски туманны, повествование эллиптично, загадочно.

Хотя в данном конкретном случае интонационная перекличка с ближайшими предшественниками акмеистов (здесь чувствуется близость к сходным сюжетам у Бальмонта, Брюсова) связана с конкретными особенностями «мистической» темы стихотворения, этого рода перекличка может быть отмечена у Гумилева многократно – «прозаизация» вычленяется нами из многообразных стилизаторских тенденций поэзии обсуждаемого периода в чисто аналитических целях, и в реальности она очень часто переплетается со стилизациями иного типа, комплексное проявление которых и дает художественный синтез.

У Н. Гумилева бросается в глаза обилие сюжетных стихотворений «балладного» типа. Баллада как жанр, с нашей точки зрения, всегда бытует в литературе где-то «на полпути» к прозе. Но у Гумилева стихотворения, напоминающие о балладе и то имеющие (как «Загробное мщение») соответствующее авторское жанровое обозначение, то не имеющие его, часто наполняются многочисленными литературно-художественными отзвуками и нередко отзвуками прозаических произведений, а не стихотворных. Вообще же гумилевская сюжетность то и дело проявляет черты, заставляющие угадывать в его стихотворениях «новеллы в стихах» («Озеро Чад», «Помпей у пиратов», «Варвары», «Паломник», «Леонард» и др.). Они несравненно компактнее, чем «рассказы в стихах» К. Павловой, раннего Н. Некрасова, раннего Тургенева и других поэтов 40-х годов XIX века. Приемы лаконизации текста, апробированные серебряным веком, действуют в этих гумилевских стихотворениях, и говорить о «прозаизации» применительно к ним точнее всего, имея в виду прозу, подобную чеховским «конспектам».