Русская красавица - [11]

И только я принялась сокрушать исподволь психологический барьер согласно тому, что под лежачий камень ничто не течет, как неожиданно погорячилась на другой, исключительно частной стороне моей жизни, потому как и здесь наступал конец моему долготерпению, начало которому было положено на излете утреннего похмелья, в ту самую минуту, когда, смеясь над случайной остротой, я опрокинула голову, и тут он – с негласным вопросом: а это, мол, кто? – А это, – ответил Антон и замедлил мое представление по причине забывчивости, несмотря на все комплименты, но я и сама в отношении имени держусь непредвзятого мнения, по принципу: лишь бы человек хороший. – Ира, – назвалась я так своевременно и невзначай, как будто сорвала цветок незабудки у самой кромки болота. – Это Ира! – с жаром подхватил Антон, который, однако, мог бы запомнить нехитрое имя, которое возвратила мне Ксюша, не без колебаний с моей стороны, поскольку с легкой руки Виктора Харитоныча меня все с удручающей вульгарностью называли Ирена, и это мне даже нравилось – Ирена! – однако Ксюша схватилась за голову: – Это все равно, что в кримплене ходить! – Я обиделась и понурила голову, так как мне, интеллигентке в первом поколении, не сразу далось по плечу отличить фальшивый камень от настоящего, а годы тем временем шли. Все остальное звучало как дифирамб. Он сказал, что назвать меня Ирой – значит вовсе никак не назвать, потому что я – гений любви, непревзойденный, божественный, обалденный! – Отец! – в запальчивости выкрикнул Антон. – Ты не поверишь! То есть это – такое!.. Он закатил глаза и поправил распахнувшийся от избытка движений халат, купленный, по всей видимости, в Париже, куда он мог ездить не реже, чем я – в Тулу, только нечего делать мне в Туле.

Владимир Сергеевич совершенно ничего не сказал, а просто подошел к столу, налил себе рюмку водки и выпил. Из кухни возникла постного вида прислуга в белом передничке с предложением пообедать. Предложение было принято с энтузиазмом голодного человека, хотя, по прошествии времени, он со смешком признавался, что сыт был по горло, вернувшись как раз из гостей, но я не знала и была удивлена, что он, усевшись за стол, стал от всего отказываться, за исключением небольшого кусочка семги. Я внимательно наблюдала за ним. Он выпил вторую стопку, но с нами не чокался, а так: сепаратно.

– Сегодня холодно, – заметил он. – Двадцать градусов. – Холодно, – поморщился Антон и тоже выпил. – А я люблю зиму, – сказала я с легким вызовом, хотя зиму отродясь не любила и всякое другое время любила больше зимы. Владимир Сергеевич посмотрел на меня с медленно нарастающим одобрением. – Это хорошо, – сказал он весомо, – что вы любите зиму. Каждый русский человек должен зиму любить. – Почему это он должен? – спросил Антон. – Пушкин любил зиму, – пояснил Владимир Сергеевич. – Ну и что? – сказал Антон. – При чем тут Пушкин? А я не люблю! Ненавижу. – Значит, ты не русский, – сказал Владимир Сергеевич. – То есть как не русский? – изумился Антон. – Кто же я тогда, еврей, что ли? – Евреи тоже любят зиму, – сказал Владимир Сергеевич. – Как можно не любить такую красоту? – спросил он и посмотрел в окошко.

Смеркалось.

Владимир Сергеевич казался мне несколько строгим, но тем не менее я была счастлива сидеть с ним за одним столом и вести беседу. – А вы не украинка? – спросил он меня с небольшой хитрецой. – Я чистокровная русская, – ответила я и продолжала: – Зимой хорошо. Зимой можно на коньках. – Вы любите на коньках? – Обожаю! – А я подумал, что вы украинка, – признался Владимир Сергеевич. – Нет, я русская, – разубедила я его. – Егор расчистил каток? – спросил он Антона. – Мы зимой заливаем теннисный корт, – добавил он мне: он и тогда считал меня достойной его добавлений! – А черт его знает! – сказал Антон. – Я все равно не катаюсь. – Расчистил, – вмешалась прислуга, убирая тарелки. – Это хорошо, – одобрил Владимир Сергеевич. – Вот вы пойдите тогда после обеда и покатайтесь! – почти приказал мне Владимир Сергеевич, и я ответила ему признательным взглядом, имеющим к катку только косвенное отношение, а он чуть заметно мне улыбнулся, и я чуть заметно ему улыбнулась, и он взял вилку и принялся постукивать вилкой по столу, задумался, отвернулся к Антону и пустился с ним в деловой разговор о телефонных звонках, который скоро оборвался, поскольку Антон со вчерашнего дня отключил телефон.

Я закурила, держа сигарету на дальнем отлете: давая понять, что не только манеры знакомы, но и руки мои – с особой тонкостью запястий. В споре благородства и эталона я мысленно отдам пальму благородству, да и щиколотки у меня заужены, но редкий мужчина у нас не мужик, поистине: бюст и бедро – их убогий удел, хотя никогда не допускала вольности нахалу, нигде не бывала так одинока, как в его атакующем обществе, и с грустью глядела на низкопробные лица коммунального транспорта, пригородных электричек, стадионов, скрипучих рядов кинотеатров: им мои щиколотки и запястья, как мертвому – баня! Искривленные заботами, они валили валом, они скользили серыми тенями близ винно-водочных магазинов, а я оставалась непонятой в лучшем, что было в моем существе, а я садилась в такси и обгоняла их на последний, бывало, рубль. Я их так сильно запрезирала, что даже надумала спасти. Во мне всегда покоилась Жанна д’Арк, и она наконец проснулась. Терпение лопнуло.