Русская феминистка - [14]

А потом он целовал ее руки так нежно и аккуратно, каждый пальчик, что у Эли закружилась голова, и она сама сняла свое красное платье, сняла и аккуратно повесила на спинку кресла. Иван Иванович был неизбалованным и нежным, и через несколько часов она не то чтобы вдруг почувствовала себя влюбленной, но во всяком случае поймала себя на внезапном желании гладить пальцами его лицо, что в ее системе координат практически означало команду Alarm!

Они встречались сначала дважды в неделю, а потом и через день, всегда в отелях. Он снял для нее уютную трехкомнатную квартирку на проспекте Мира и открыл счет в банке. И пусть ограничений в их отношениях было куда больше, чем дозволенностей (Иван Иванович не познакомил ее ни с кем из своего окружения, кроме водителя, да и сам не стал знакомиться с ее подругами, и никогда не появлялся с ней на публике), зато рядом с ним Элеонора впервые познала смысл расхожего выражения «как за каменной стеной». Было в нем что-то такое, настоящее, надежное, мужское. Однажды она пожаловалась на хроническую анемию (спутницу всех практикующих строгие диеты), так он сразу же приобрел для нее медицинскую страховку. Ему нравилось баловать ее, нравилось видеть искреннюю и благодарную улыбку на ее лице. Подарками Элю осыпал – и шубку купил из баргузинского соболя, и двухместную «тойоту», и платьев штук как минимум пятьдесят. Однажды вывез на выходные в Варшаву – там практически не было шансов встретить знакомых. Целыми днями они бродили по улицам, взявшись за руки, иногда заходили погреться в кафе, и он поил ее горячим шоколадом с ложечки, и они целовались под зонтом на каком-то мосту, и кажется, впервые в жизни циничной Элеоноре стало грустно при прощании. Она-то привыкла воспринимать любое прощание как новую открытую дверь, новую дорогу. Буддийский такой подход, очень удобный для тех, кто боится близости. А тут так тошно стало в такси, которое везло ее из аэропорта по тягучим, как желе, московским пробкам, так тошно, хоть волком вой. Чтобы не заплакать, она врубила в плеере Бритни Спирс, дурацкую в своем неестественном позитиве.

Должно быть, там, в Варшаве, это и произошло. Вроде бы и презервативов было в изобилии, и дни «безопасные», но звезды совпали так, что недели через две после возвращения Элеоноре стало нехорошо с утра. Едва встав с кровати, она почувствовала такое головокружение, как будто запила полпачки снотворного бутылкой виски. Ей пришлось встать на четвереньки – так она и доползла до уборной, натыкаясь на углы. О возможной беременности она и не думала, даже когда ее выворачивало наизнанку. Списала все на несвежие устрицы.

Но приехавший вечером Иван Иванович почему-то сразу все понял – по глазам ее, по лицу. Отправил водителя в аптеку за тестами, а потом усадил ее в кресло и долго целовал ее лицо. Элеонора, затаив дыхание, ждала предсказуемой водевильной развязки – что он, потупив взгляд, даст телефон хорошего абортария и пачку денег на компенсацию морального ущерба. Но Иван Иванович, заварив обоим ромашкового чаю, сказал, что он, конечно, никогда не запишет этого ребенка на свое имя, никогда не поступит так по отношению к своей жене, но если Эля хочет оставить малыша, она получит все-все, всю возможную поддержку, кроме имени в графе «отец». Она будет рожать в лучшей клинике, у ребенка будут лучшие няни, на ее имя сразу откроют счет, где будет лежать крупная сумма на случай «а мало ли что», ей купят еще одну квартиру. И все это за то, чтобы Иван Иванович в свои пятьдесят с небольшим мог иметь возможность прижать к груди крошечного малыша, вдыхать его молочный запах, ловить его мутноватый космический взгляд. Возможно, в будущем что-то изменится – он как-то подготовит жену, но в ближайшие десять лет думать об этом бессмысленно. И если Элеонора сначала примет условия, а потом взбрыкнет, решится на шантаж, например, ей быстро подрежут крылья, такие возможности у Ивана Ивановича есть.

Эля думала недолго. Предложение показалось ей выигрышным лотерейным билетом.

– Десять лет, десять лет, – бормотала иногда она, поглаживая себя по животу. – Если у меня там пацан, он размякнет куда раньше. У него же одни девчонки, причем довольно непутевые. Одна якобы учится в Лондоне, якобы на какого-то дизайнера. Он показывал фотографии. Девица красивая, но лицо заядлой кокаинистки. Вторая тоже – оторви и выбрось. Еще и разведется он, и женится на мне. Потому что я ему даю такое, чего ни одна жена не даст.

– Нефритовые шарики? – оживилась Фаина.

– Да иди ты, – Эля мрачно отвернулась к стене.

С ней иногда такое случалось – внезапный приступ апатии. Ее лицо мрачнело, она даже как будто выглядела старше. Она поджимала колени к груди и рассматривала стену, а потом все само собою сходило на нет.

В тот вечер я долго об этом думала – о красивой Элеоноре и ее странном счастье. Мне даже она приснилась предсказуемо в образе гаремной красавицы со связкой нефритовых яиц.

Интересно, где проходит грань между полным отдаванием себя в постели и сексуальным обслуживанием? Почему современные женщины готовы ездить в Бангкок и платить тысячи долларов за какие-то странные курсы, а для мужчины считается достаточным просто иметь член? Почему в той же Москве существуют десятки «школ гейш», но нет ни одной, к примеру, «школы эротических массажистов»? Почему женщина должна стараться угодить, а мужчине достаточно просто расслабиться и получить удовольствие? Как далеко готовы мы пойти, чтобы считаться – ох, слово-то какое противное! – конкурентоспособными? Вкалывать в лицо блокирующий морщинки яд, отказывать себе в сложных углеводах, уметь замолчать, когда того требуют обстоятельства, вовремя родить кому-нибудь сына и еще при всем том обладать навыком удержания влагалищем нефритового яйца. Как так вообще получилось, что европейская столица в двадцать первом веке превратилась в город с гаремными правилами, и почти никому не кажется это диким?