Русская драматургия ХХ века - [15]

Тот дивный мир, что на кифару веет,

И мотыльком кружится, и горит,

И красками играет, и дымится

Над урной водомета, и поет,

И перлами да розами смеется, —

Неужто ж он, Фамира, лишь затем

Достоин жить и петь, и нежно веять,

И радовать, что черепахе ты

Медлительной когда-то перервал

Златую нить минут ее – и жилы

Ей заменил телячьими?

[Фамира не может понять, что с ним произошло. Он просит Силена вернуть ему сердце, говорит, что не помнит ничего из того, что раньше играл, называет свою кифару «черепков», «деревяшкой», хочет, чтобы ему отдали его прежнюю кифару. Он не понимает, почему он слышит слова, но не слышит музыки. Силен его успокаивает, говоря, что в мире множество измен, и учит покоряться всеобщему закону судьбы.

Старый сатир сообщает, что боги приговорили Фамиру к тому, чтобы он «музыки не помнил и не слышал». Нимфа и Сатиры сочувствуют кифарэду. Он же, наоборот, успокаивается, становится неподвижен, замечая, что по-прежнему находится во сне. Силен продолжает его утешать и поучать: «Плохо спишь / Без женщины, Фамира, если молод, / Иль доброго бокала…» Он предлагает Нимфе также утешить Фамиру. И она зовет его в фиас, чтобы предаться радости вакхической оргии. Она обещает, что его излечит «дыханье бога флейты». Нимфа говорит, что она и менады переоденут его вакханкой. Небрида (оленья шкура, служившая одеждой менадам и нимфам во время празднеств Диониса) и другие атрибуты дионисийского праздника будут ему к лицу. Она обещает умолить Диониса, чтобы он помог Фамире.]

Нимфа

(…) О, как пойдет небрида

И виноград тебе, и тиса цвет,

И плюща цвет, когда вовьются в локон!

Ты сон зовешь – безводья слаще нет,

Дитя мое, как в горных перелесках,

Янтарною луною полных. Там

Еще не спят.

Подумай – ты отдашься

Весь чьей-то страстной воле. А потом?

Как знать, потом что будет.

Диониса

Я умолить сумею – спросишь, чем?

Кошачьей лаской, цепкостью змеиной

И трепетом голубки, а возьму

У вышних счастье сына… Но сначала

Пусть будет ночь, и день за ней, и ночь,

И ночь опять со мною… О, не медли!

Корифей

(Нимфе)

Тайной черной ночи длинны,

Тайной розовой медвяны —

Но Фамира твой из глины,

Если он не деревянный…

Материнского призыва

Он не слышит, он не хочет,

Так в лесу дичает живо

Из гнезда упавший кочет.

Один из сатиров, который заслушался Нимфы, начинает сначала робко, потом сильнее и громче подыгрывать ей на флейте. Речь Нимфы переходит в мелодекламацию. Флейтисту и Нимфе под конец полюбилась одна фраза, и то флейта, то голос уступают друг другу, чтобы нежно поддерживать одна в другом общее желание.

Нимфа

Я разведу тебя с твоей обидой

И утомлю безумием игры —

И будем спать мы под одной небридой,

Как две сестры.

Ты только днем, смотри, себя не выдай:

Сердца горят, и зубы там остры…

А ночью мы свободны под небридой,

Как две сестры.

Пусть небеса расцветятся Иридой,

Или дождем туманят их пары…

Что небо нам? Мы будем под небридой,

Как две сестры.

[Фамира отвергает такую близость: «Не слишком ли уж близко, / И горячо, и тесно? Так не спят, / Чтоб плесенью покрылось сердце – ночи, / И месяцы, и годы…/ Этот план / Не подойдет нам, женщины». Он отвергает и «дыханье флейты» для воскрешения «мертвого», говоря, что оно «нечисто». Губы флейтиста он сравнивает с животными. Они «красные», «пухлые» и «противные». Этих «животных» «одушевить» не может слово (как в песне под кифару). Фамира хочет избавиться и от мучающих его непонятных теней.

Без музыки кифарэд хочет «глубже вырыть яму ночи». Фамира прогоняет Нимфу, говоря, что своей красотой, трепетом теней на «бледном лике» и «на цветах» она для него жалка и страшна. Замолкая, он предполагает, что Нимфа – судьба Фамиры, что она навсегда останется с ним, и ему придется «полюбить судьбу».]

Фамира

(…) Но ты ведь яд

Через глаза мне в сердце льешь…

Не видеть —

Не слышать – не любить.

А вдруг любовь

Не слышит и не видит?..

Подходит к Нимфе и берет ее за руку, та следует за ним, как очарованная.

О, последний,

Чуть слышный луч от музыки! В глаза

Мои спустись, там приютишься в сердце,

Безмолвный, безнадежный. И вослед

Я не впущу ни тени. (…)

СЦЕНА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

БЕЛЕСОВАТАЯ

Общее изумление. Минуту все молчат. Порыв ветра, за ним другой, третий. Из лесу летит пыль, и в ней кружатся листья, где-то скрипят ветки. В шуме ветра можно различить сначала смешанный, потом яснее не то вой, не то стон. Тем временем луна зашла за облако, и сцена остается освещенною лишь ее белесоватым отблеском. Между Силеном и Нимфою появляется тень Филаммона. На шее у него веревка. Лицо сохраняет синий оттенок и сразу без луны кажется почти черным.

Тень поворачивается к Нимфе, скалит зубы, потом поднимает руку, точно хочет ослабить на шее веревку; но рука, прозрачная, с черной половиной затекших пальцев, падает как плеть; он несколько раз повторяет этот жест, приближаясь к Нимфе – точно ищет ее помощи. Сатиры пугливо сбились в кучу. Ни музыки, ни восклицаний. Тень издает с досады воющий стон, но тише тех, которые доносились с ветром. Теперь тихо – ветра нет. Тень Филаммона, Нимфа, Силен, хор сатиров.

[Нимфа и Силен видят тень мертвеца, принимая его за чьи-то «шутку». Нимфа на мгновенье пугается, предполагая, что это Фамира. Сатир с голубой ленточкой берется переводить с языка усопших. Он сообщает, что этот «удваленний» – бывший царь и бывший муж Нимфы. Филламон спрашивает у Нимфы, куда она дела их, точнее «его» сына? Тень обвиняет ее, что она бросила Фамиру на двадцать лет, а теперь «налетела вороной и покончила с ним в один день». Филаммон называет ее «преступницей и злодейкой» и говорит, что ее нужно сделать «собакой, похудевшей от желаний, которая на задворке светлой весенней ночью в толпе женихов не различает тех, которые когда-то оттягивали ей… (…) грудь».]