Русь залесская - [9]

На отдельном свитке поведал летописец о княжении на Москве Данила Александровича, сына Александра Невского, с которого начинается история Москвы как самостоятельного княжества…

В писании минула весна, скоро и лету конец. Живёт отец Власий по-прежнему в Москве, на митрополичьем дворе. Мало спит, не ведает покоя. Торопит его митрополит Пётр, спешит, пока жив, увидеть Московскую летопись.

Однажды митрополит, поддерживаемый под руки дюжими монахами, спустился в подклеть, где трудился отец Власий, и, сев на лавку, потребовал себе первый свиток.

Отец Власий смиренно стоял у двери. Бескровные губы митрополита шевелились беззвучно. Но вот он поднял глаза, и гневен был его взор.

- Как смел ты, книжник и грамотей, мыслить, что пошла Москва от смертных людишек Кучковых. Москва, - митрополит пристукнул посохом, - ведёт свои лета от внука Ноя, Мосоха, сына Иафета, коий поселился с женой своей Квой у устья реки Яузы. От сих имён - Мос и Квы - и назван сей град - Москва. О сём и летопись должна повествовать.

Глава 4

САГИР-ХАН УВОЗИТ ВАСИЛИСКУ.

В КОЛОМНЕ

После ухода Данилки дед прожил недолго. Похоронили его на погосте за деревней, и снова Гаврила с Василиской вдвоём. Гаврила и другие смерды то в поле, то на охоте, а Василиска дома, на хозяйстве. Так и мелькают день за днём.

Гаврилина деревня принадлежала рязанскому князю. Раз в год, поздней осенью, наезжал княжеский тиун, собирал оброк зерном да мехами, холстом да кожами и отбывал в Рязань.

Приезжал по первой пороше, а тут заявился нежданно-негаданно, ещё обмолотиться не успели, и потребовал оброк непредвиденный. Удивились смерды, зароптали. Княжеский тиун прикрикнул на них, а Гавриле пояснил, что нужно всё это князю Ивану Ярославичу, прикупает он сельцо новое у князя пронского.

Забрал тиун все, что бабы наткали за год, по клетям выгреб до последнего зерна, приговаривая: «Скоро новое будет», - а уезжая, пообещал вернуться к Покрову.

Пригорюнились бабы, а Гаврила сказал мужикам:

- Повадился волк овец таскать, не отстанет, пока всех не перережет. Мыслю я, свет велик, и надобно место сыскать, куда бы не дошёл тиун.

- У княжеского тиуна руки длинные, всё одно сыщет, - возразил молодой худощавый смерд Демьян.

- Не сыщет, в лес уйдём…

Недолго собирался Гаврила. Положил в торбу лепёшек, котелок, сунул за пояс топор, взял в руку рогатину и, поцеловав Василиску, раннею зарею отправился в дорогу.

Минула неделя, другая. Ждёт Василиска отца, выглядывает.

А погода заненастилась. Заволокло небо тучами, моросящий дождь нудно сыплет в затянутое бычьим пузырём оконце. Развезло дорогу.

Глухо шумит лес, обвисли до самой земли тяжёлые еловые лапы, и кап-кап - звонко отстукивает дробь по листьям берёз и осин. Попрятались от ненастья в чащобу звери и птицы, пережидают.

В один из таких дней возвращался в Орду московский баскак, одноглазый Сагир-хан. Чавкает под ногами грязь, лошади забрызгались по самое брюхо, Сагир-хан прикрыл глаз, и не поймёшь - спит он или не спит. Малахай из верблюжьей шерсти промок насквозь, дождь сечёт в неподвижное, словно высеченное из камня, безбородое лицо, стекает по покрытым салом и грязью щекам. Далеко по дороге растянулись конные воины, телеги, груженные поклажей. Много русского добра везёт в Орду Сагир-хан.

Вот он открыл глаз, всмотрелся вдаль. Ничего не видно, кроме моросящей пелены дождя. Сагир-хан буркнул что-то и шумно потянул носом воздух. Теперь он знал точно: неподалёку деревня - пахнет дымом.

- Мирза! - окликнул он ехавшего поодаль десятника.

Тот подскакал.

- Там, - Сагир-хан протянул руку вперёд, - деревня. Скачи, пусть урусские бабы шибко печи греют, блины пекут. - Он причмокнул, ощерился в улыбке.

Сагир-хан любил русские блины и жаркую избу. При случае он спал на полатях, и, когда угревался, ему снилась родная степь и кибитка, в которой много лет назад прошло его детство.

Мирза ударил коня и поскакал выполнять приказ. Следом, разбрасывая грязь, понёсся десяток его воинов.

А Василиска обед сварила, в избе прибрала и только было присела передохнуть, как слышит - кони заржали, забрехала собака.

- Кого это принесло в ненастье?

Она вскочила, разогналась к двери выглянуть, как в избу ввалился ордынец.

Василиска попятилась, от страха перехватило дух, а тот уже в избе хозяйничает, по полкам шарит, на девчонку не смотрит.

Василиска боком-боком к двери, а тут, на беду, ещё ордынец вошёл, старик одноглазый. Первый ордынец сразу же от полок отошёл, а второй сел на лавку, ноги вытянул, вода лужей на пол стекает, а сам Василиску одним глазом разглядывает. Потом что-то крикнул первому ордынцу. Тот подбежал к Василиске, заломил ей руки, поволок из избы. Василиска крик подняла, ордынцу руку укусила. А во дворе ещё ордынцы. Схватили они Василиску, связали и в клеть кинули. Упала Василиска в угол и залилась слезами.

Томительно долго тянулся день, настала ночь, никто не приходил в клеть к Василиске. Слышно ей, как переговариваются дозорные ордынцы, рядом в сарае хрумкают траву их кони.

Обо всём передумала Василиска, терялась в догадках: зачем её кинули сюда?

Пришло утро. Дождь перестал ещё с вечера, и первое солнце пробилось сквозь щель. Двор ожил, наполнился голосами. Речь ордынская непонятна Василиске. За стеной заревела корова, забила ногами.