Русь. Том II - [43]

Они поехали. День был действительно на редкость тёплый и ясный. На островах виднелись экипажи и большие толпы гуляющих.

Валентин с Митенькой прошли на Стрелку, к самому заливу, неподвижная гладь которого сливалась на горизонте с небом.

— Давай уж в последний раз посидим вместе на этой планете, — сказал Валентин, садясь на зелёную скамейку, обращённую к морю.

— Почему в последний?

— Так, на всякий случай говорю. Насколько ты знаешь, я никогда не отказываюсь от того, что должно быть, — сказал Валентин, вглядываясь в блестящую под солнцем предвечернюю гладь моря.

— У меня опять такое же странное чувство, — сказал Митенька, — какое часто бывало летом: ведь знаю я тебя всего каких-нибудь три месяца, а у меня впечатление, что я всю жизнь жил с тобой. Но понять тебя до конца я всё-таки никогда не мог.

— Сроки — очень условная вещь, — проговорил задумчиво Валентин. — Человек мог бы знать многое, если бы не забывал этой простой истины. Иногда один человек в течение мгновения переживает и узнаёт больше, чем другой во весь свой век. А понять в другом можно только себя — не больше.

— Твои разговоры никогда не касаются реального, — продолжал Митенька прерванную мысль. — Они никогда не бывают деловыми разговорами.

— Вполне естественно, — возразил Валентин, — потому что нереальные вещи больше реальных двигают миром.

— Да, я это понимаю, — сказал Митенька, задумавшись. — Вот и мои отношения к тебе основаны на нереальных вещах, мы не связаны никакими выгодами, ни материальными соображениями. А между тем я знаю, что никогда тебя не забуду, даже…

— …Даже когда я перестану быть реальностью… — договорил, усмехнувшись, Валентин.

— Нет, я не то хотел сказать, — проговорил Митенька, покраснев, потому что он действительно подумал об этом, и продолжал: — Я вспоминаю, как мы с тобой летом ездили. Во всем этом было что-то такое, что запомнилось навсегда. Но в чём оно? В реальности? Нет… Тут и свежий запах росы утренних лугов, и однообразный шум мельничных колёс, и. твои странные выходки… Все эти факты давно кончились, исчезли, и в то же время что-то от них осталось, что не исчезнет до тех пор, пока мы живы.

— И даже дольше, — сказал Валентин.

Он, опершись на шашку, поставленную между колен, сидел неподвижно, курил трубку и смотрел на гладкую даль залива.

— А помнишь, — продолжал Митенька, — как мы с тобой лежали ночью на сене, смотрели на звёзды и говорили, а потом были в монастыре на кладбище? За три месяца этого лета я пережил больше, чем за всю жизнь. А в сущности, что было? Ничего реального не было. Даже твой Петрушка с своим воловьим затылком мне сейчас чем-то мил.

— Петруша хорош был, — отозвался Валентин.

— Меня удивляло, с какой добродушной терпимостью ты относился к этому полуживотному. Что было общего между ним и тобой, какое расстояние отделяло его от тебя!

— У него было одно достоинство, какого нет у меня… Мне один приятель сказал, что я презираю людей и в глубине души смеюсь над их внутренним ничтожеством… Нет, большею частью я завидую им: они чувствуют себя так свободно и развязно, как будто будут вечно жить на земле и здесь их настоящее и всегдашнее место. А Петруша спал так, как будто для жизни ему была отпущена без срока целая вечность. Хорошо! — сказал Валентин с видимой завистью. — Один раз я смотрел в лесу, как возили дрова. Муравьи около своей кочки хлопотали, тащили через дорогу мёртвых мух, в то время как телега с дровами уже ехала на них. Она проезжала, давила их, но работа на кочке продолжалась с такою же энергией, как будто ничего не произошло, ничто не изменилось. И это хорошо. Такая мудрость нам недоступна… Мы уже никогда не забываем о сроке. В самом деле, трудно примириться с мыслью, что вот эта трубка может сохраниться в течение многих столетий, а я… Люблю Петербург, — сказал он, меняя разговор и оглядываясь на вековые деревья острова, на лёгкие мостики и нарядную публику. — Но сюда нужно приезжать с другой душой, чем в Москву или, скажем, в деревню. Здесь порядок чувств совсем иной. Может быть, отчасти ему придают такой тон север, дворцы, гранит и Медный всадник над Невой…

Митенька задумался, потом сказал:

— С одной стороны, ты, по-видимому, очень любишь жизнь, а с другой — ты часто говоришь о смерти.

— Это вполне естественно. Живу я каких-нибудь пятьдесят лет, а н е ж и т ь буду вечность. Как же не задуматься над таким долгим сроком, который предстоит нам.

— И в то же время я никогда не замечал в тебе страха смерти, — заметил Митенька.

— Иногда осужденные на казнь, не будучи в состоянии вынести ожидания смерти, сами кончают с собой, — медленно проговорил Валентин.

— Ты к чему это?

— Просто так пришло в голову.

— Но разве тебе не жаль, если твоя жизнь оборвётся и в ней останется что-то недоконченное? — спросил Митенька.

Валентин несколько времени молчал, потом сказал:

— На нас сильнее действуют как раз те вещи, которые остались недоконченными: они многое заставляют предполагать и влекут наше воображение дальше, чем оно могло бы видеть в вещах законченных. — Он опять помолчал, потом прибавил: — У некоторых людей в известные моменты появляется притупление вкуса. Это значит, что их круг замкнулся, они всё своё получили, и дальше начнётся уже повторение. В этом случае нужно быть мудрым, не портить конца и самому себе сказать: «Довольно, пора вернуться туда, откуда пришёл». Ну, поедем, надо ещё проститься с Петербургом. Может быть, в последний раз смотрю не него. А дела на фронте серьёзны: французы отступают к Парижу. Будет жаль, если немцы испортят его. Я люблю этот город… На его чердаках выросло много замечательных чудаков, память о которых мир долго будет чтить.