Руны судьбы - [25]

— Да, святой отец.

— Свинцовым? Угольным?

— Разумеется, свинцовым. — Бенедикт вдруг обнаружил, что даже рад возможности выговориться — по крайней мере, это на какое-то мгновение позволило ему забыть о страшной фигуре на стене. — Видите ли, уголь имеет свойство осыпаться, и краски потом плохо держатся. Как всякий живописец, я сперва делаю набросок, и только потом...

— Не важно, — поднял руку монах. — Можете не продолжать. Я попрошу вас сделать для меня карандашный рисунок... — он покосился на мальчишку-монаха, стоявшего в углу с землистым от неровной бледности лицом, и поправился: — Два карандашных рисунка этого... человека. — Он указал на портрет. — Постарайтесь изобразить его так же хорошо, мой юный друг. Сможете сделать это, скажем так, до послезавтра?

— Да. Я смогу. Но...

— Вот и превосходно. Что ж, господа, идёмте отсюда. Эраст, продолжайте допрос. Выясните, где, когда и при каких обстоятельствах он познакомился с этим рыжим ведуном, какие ещё богомерзкие дела они с ним вытворяли, кроме кипячения горшков с водой без огня, и кто ещё был в их делах замешан. Томас, останься и протоколируй.

— Не извольте беспокоиться, вашество. Сделаем. Сказавши так, Рихтер натянул рукавицы и потащил из огня щипцы.

Томас лишь кивнул в ответ.

— А вас, — брат Себастьян вновь повернулся к Бенедикту, — попрошу никому не говорить о том, что вы здесь видели. Вы понимаете, юноша? Никому.

Бенедикт тупо закивал.

Уже на лестнице их нагнал вопль узника, вопль, в котором не было уже ничего человеческого.

Когда Бенедикт возвратился домой, он не сказал ни слова и просидел всё скромное домашнее торжество с пустым, каким-то загнанным выражением лица.

Мать и отец были удивлены, пытались всячески расшевелить его и недоумевали, что случилось с сыном. Тем более, что тот принёс домой заветные флорины и — невероятно! — заказ на новую работу. Старик ван Боотс откупорил по этакому случаю бутылку лучшего вина из собственных запасов, мать приготовила любимого сыном целиком запечённого гуся, но Бенедикта передёргивало от одного лишь запаха жареного. Уступая материным просьбам, он с трудом заставил себя проглотить несколько дымящихся кусков, даже не почувствовав их вкуса, и теперь сидел, почти не слушая ни маму, ни отца, уставившись при этом в одну точку.

Он вдруг понял, что никогда не напишет вида Гаммельна с восточного холма.

Никогда.

* * *

Хозяин первого, на вид — весьма приличного трактира даже не стал с девчонкой разговаривать, лишь глянул коротко и буркнул: «Нет работы», после чего потерял к ней всякий интерес. Второй трактир был чуть гостеприимнее. Хозяин — толсторожий крепкий бородач не стал препятствовать и лишь переспросил: «Что? Подработать? Отчего же... Можно-с... Но учти: две трети от того, что выручишь, отдаёшь мне. Поняла?» Пока девчушка медленно соображала, что к чему, некий господин, одетый для солидности в широкополую шляпищу, бархатную куртку и штаны, походя, с усмешкой потрепал её по заду и подарил таким сальным взглядом, что Ялка вспыхнула и сама поспешила убраться прочь отсюда. И в этот день, и в следующий эти две сцены с некоторыми вариациями, чередуясь, повторились ещё несколько раз, а один раз наслоились друг на друга. Тракт оказался оживлённым, хоть время сбора урожая и миновало. Ночь выдалась светлая и лёгкая, и Ялка снова провела её у костерка в лесу, на сей раз присмотрев себе местечко загодя и насобирав таки полный подол грибдв. Грибы наутро удалось всучить каким-то мужикам, которые за это подвезли девчонку на телеге. Так, проведя в дороге и второй день, Ялка не добилась ничего и теперь переминалась у ворот очередного постоялого двора, не решаясь в них войти.

Темнело. Из дверей тянуло тёплым запахом еды. Этот третий постоялый двор, попавшийся сегодня Ялке на пути, носил название «Blauwe Roose», то бишь «Голубая роза». Вывеска была соответствующая, вот только нарисована она была так неумело и аляповато, что напоминала не розу, а некое восьминогое чудище на кончике дворянской шпаги. Потом Ялка узнала, что путники, бывавшие здесь часто, примерно так и прозывали его меж собою: «Осьминог на вертеле».

Начал накрапывать дождик. Позади грохотнула телега: «Посторонись!». Ялка отступила, пропуская воз, ещё один, посмотрела им вослед, затем собралась с духом и вошла.

Просторный зал корчмы был сумрачен и тих. Четыре человека что-то ели за столом, два-три потягивали пиво возле стойки. Дымились трубки. Хлопнувшая дверь заставила хозяйку показаться в зале. То была дородная и пожилая женщина из тех, которых обычно называют «тётушка» — румяная, опрятная, с улыбкой на лице. Впрочем, оная улыбка тотчас же исчезла, едва хозяйка разглядела всего-навсею одну продрогшую девчонку. Ялка представила, как она выглядит сейчас — промокшая, в помятом платье, в грязных башмаках; сообразила вдруг, что хозяйка до сих пор молчит и смотрит на неё, поздоровалась и торопливо сделала книксен.

— Вечер добрый.

— Здравствуй, здравствуй, — с некоторым неодобрением кивнула та. — Тебе чего?

— Я... — протянул Ялка и умолкла. В горле почему-то пересохло. — Я...

— Ну, смелей, смелей, — подбодрила девушку хозяйка. — Чего изволишь? Пива, мяса, каплуна или ещё чего? А может, комнату прикажешь приготовить? Сразу же с постелью на двоих?