Руны смерти, руны любви - [9]

– А зачем связывать? – спросил Беринг. – И почему он связывает не всех, а только некоторых?

– Не знаю, – пожала плечами Рикке. – Но смысл в этом есть.

– Нет, не понимаю я этого! – воскликнул Йоргенсен. – Ну оставь ты записку, вырежи из газеты слова и наклей, если не хочешь, чтобы тебя опознали по почерку…

– И положи рядом визитную карточку, чтобы инспектор Йоргенсен смог тебя найти, – добавил Оле.

Все, кроме Мортенсена, Нансена и самого Йоргенсена отреагировали на шутку смешком или улыбкой. Йоргенсен так и пылал недовольством (кому приятно получить подряд два щелчка по самолюбию?), но в перепалку с Оле не полез, зная по горькому опыту, что на одно его слово у Оле найдется три, если не пять.

– Татуировки – неотъемлемая часть его ритуала, – продолжила Рикке, стараясь не смотреть на багровую физиономию Йоргенсена. – Они присутствуют на телах всех жертв, следовательно, имеют очень важное значение для Татуировщика, поэтому я и думаю, что в первую очередь он должен коллекционировать татуировки. То есть – их фотографии.

– Спасибо, госпожа Хаардер, – Мортенсен перевел взгляд на ерзающего на стуле Беринга. – У вас есть вопрос, инспектор Беринг?

Вот кому, скажите пожалуйста, нужны эти церемонии. Совещание – это обмен мнениями, зачем ждать разрешения начальника для того, чтобы задать вопрос? Затем, чтобы все лишний раз вспомнили, кто тут главный! Да разве ж это можно забыть! Рикке снова вспомнила свою мать и подумала, что Мортенсен вполне может оказаться ее родственником (святая Бригитта, храни от такой родни!) ибо уж больно его характер похож на матушкин. И взгляд тоже похож – колючий, холодный. Никогда не пошутит, а ведь шутки так помогают в работе, сразу какой-то другой настрой появляется.

– А как он может хранить фотографии? – спросил Беринг, глядя на Рикке. – Что предпочитает такая публика? Альбом или шкатулку с отпечатанными фотографиями или же папку с файлами на флешке?

– К сожалению, я не могу ответить на ваш вопрос, – кто ж его знает, этого Татуировщика? – Но осмелюсь предположить, что такой осторожный субъект не станет связываться с флешкой и, тем более, с альбомом. Скорее всего, он хранит фотографии где-то в интернете, под десятью паролями и добирается до них окольными путями, искусно заметая следы.

– Информацию в Сети нетрудно обнаружить, – подал голос Нансен.

– Совсем не так! – возразил Оле. – Смотря где спрятать. Флешку или конверт с фотографиями можно найти, если представляешь, где искать, но зашифрованную и запароленную информацию в интернете найти невозможно!

– Я не специалист, – спорить было не в обычае Нансена. – Но можно спросить у наших специалистов по информационным технологиям.

– Я спрошу, – пообещал Оле.

Рикке, вдохновленная тем, что сегодня с ее мнением, кажется, считаются, умильно посмотрела на начальника отдела убийств и спросила: – Господин Мортенсен, могу я высказать еще одно предположение?

– Да, конечно, – разрешил тот.

– Мне кажется, что Татуировщик имеет отношение к изобразительному искусству, – Рикке заговорила торопливо, потому что много надо было успеть сказать до тех пор, пока Мортенсен не кивнет головой, прося ее замолчать. – Характер его рисунков не лишен своеобразной эстетики, в них видна красота, виден стиль. Я провела небольшой анализ, опираясь на свои соображения…

– Благодарю вас, госпожа Хаардер, – перебил Мортенсен. – Вы уже высказывали это предположение.

– Но я бы хотела объяснить все подробно! – умоляющим тоном сказала Рикке. – Всего пять минут…

– Лучше изложите ваши соображения в письме и пришлите мне, – ответил Мортенсен. – Я непременно с ними ознакомлюсь.

«Как бы не так! – с досадой подумала Рикке. – Отправишь в корзину, не читая! Знаю я тебя!»

Что говорилось дальше, она не слушала. Зачем слушать тех, кто не хочет тебя слушать? Пусть доблестные сотрудники отдела убийств разрабатывают те версии, которые им больше нравятся. Ей никто не мешает посвятить свободное от работы время проверке своей собственной версии. Зато как вытянется физиономия Мортенсена, ели вдруг окажется, что Рикке была права в своих предположениях! Только ради этого можно попытаться!

«А письмо я непременно отправлю, – пообещала себе Рикке. – И сохраню у себя в папке. Чтобы потом Мортенсен не вздумал утверждать, что я ничего такого не говорила и не писала».

Мысли снова вернулись к матери. Рикке предпочла бы не вспоминать о ней вообще, но мать оставила дочери кое-что на память о себе, наследство от которого Рикке никак не могла избавиться.

А может, не хотела избавляться, а просто делала вид?

Когда-то давно Рикке решила заняться психологией, чтобы помочь самой себе. И специализироваться на проблемах межличностного насилия она стала не случайно. Но недаром же говорится, что чем глубже нырнешь, тем темнее вода. Помочь себе пока не очень-то получалось…

Чтобы немного отвлечься, Рикке порылась в памяти в поисках чего-то приятного. Почему-то вдруг, без всякой привязки к реальности, ей вспомнился Морти, будущий финансист и отчаянный выдумщик. Финансисту, впрочем, и положено быть выдумщиком, ведь баснословные состояния делаются на блестящих идеях. Скорее всего, Морти вспомнился к разговору о трофеях. Морти коллекционировал локоны своих возлюбленных – причуда на грани фетишизма – причем локон нельзя было просто срезать, получить в качестве подарка или же стянуть во время стрижки. Для того чтобы обрести коллекционную ценность локон должен был стать добычей, то есть Морти нужно было срезать его после длительной, упорной и в какой-то мере беспощадной борьбы. Секс с Морти вообще был беспощадным по сути, но, в то же время, очень красивым, вдохновенным и всегда разным. Они встречались по три-четыре раза в неделю в течение десяти месяцев, до тех пор, пока Морти не увлекся какой-то китаянкой с кукольным личиком и аристократическими манерами (убийственное, надо признать, сочетание), так вот за все это время Морти ни разу не повторился в своих постановках. А каждый прыжок в постель был именно постановкой, продуманной до мелочей и отлично срежиссерованной. Рикке была примой, суперзвездой, которой разрешалось импровизировать сколько угодно, но строжайше запрещалось выходить за рамки образа. Монахиня, которую насиловал грубиян-полицейский, могла кричать, стонать, царапаться, но про молитвы забывать не могла. Развратная медсестра не могла пренебречь медосмотром своего партнера, а доверчивой школьнице полагалось развлекать электрика-эротомана, чинившего проводку в школьном подвале, рассказами про учителей.