Румо, или Чудеса в темноте - [7]
Когда циклопы бесчинствовали, Фольцотан Смейк прятался в яме как можно глубже. Его сальные железы выделяли фермент, превращавший воду в зловонную слизь зеленого цвета, от которой тошнило даже циклопов. Ему и самому это не нравилось, поскольку напоминало про другое не слишком-то приятное родство: доисторических серных червей. Только благодаря омерзительному запаху этим созданиям удалось выжить в мире прожорливых ящеров. Смейк сам с трудом терпел невыносимый смрад, но в его положении цель оправдывала средства.
Чтобы не сойти с ума в таких условиях, Смейк создал в воображении собственный мир. Решил, что заключение на Чертовых скалах послано ему судьбой как испытание, подготовка к новому этапу жизни. Иногда Смейку представлялось, будто он меч, подвергнутый особенно суровой закалке, пусть с виду червякул едва ли походил на меч. Что может быть ужаснее, чем жить в постоянном страхе быть съеденным заживо в любую минуту? Зато Смейк знал твердо: теперь-то его ничем не испугать. Он еще бросит вызов смерти — только бы выбраться с Чертовых скал.
Выживать на Чертовых скалах Смейку очень помогали воспоминания. Лишь попав в плен, он научился ценить счастливые минуты прошлой жизни. Глубоко в лабиринтах своего сознания он обустроил каморку, куда заглядывал каждый раз, когда накатывало отчаяние, сильный страх и непреодолимые сомнения. Смейк называл ее каморкой воспоминаний.
Словно картины в рамах, по стенам висели застывшие сцены из жизни Смейка, крупные и мелкие события. Они только и ждали, чтобы ожить в воображении. Взгляни на эти картины кто другой — он не придал бы им особого значения. Подумаешь, какая-то мутная вода в заливе или вечерний пейзаж, маленькая харчевня на крутом берегу, поле сражения, замысловатая шахматная комбинация, сочное свиное жаркое, в которое воткнут нож.
Но стоило Смейку остановиться и обратить внимание на одну из этих картин, как та оживала и разворачивалась, целиком поглощая зрителя. На дне ямы с водой Смейк овладел неслыханным мастерством: переживать самые счастливые минуты прошлого, будто в первый раз. Это были уже не мысли, но еще не мечты, эту промежуточную способность — умение не просто вспоминать, а заново переживать воспоминание — он довольно нескромно называл «смейкованием». Смейк вызывал к жизни то великие минуты, исполненные драматизма, то обрывки простых личных воспоминаний. Когда Смейка мучил голод и хотелось чего-то повкуснее водорослей и планктона, которые циклопы бросали к нему в яму, он останавливался перед образом маленькой харчевни в сумерках. Нигде Смейк не едал вкуснее, чем здесь, а ведь он заглядывал сюда больше ста лет назад. Вот он дышит свежим воздухом на террасе, откуда открывается восхитительный вид на залив. В это время года сюда приплывает множество огненных медуз, и вода сияет оранжевым светом. На закуску Смейку подавали трюфель, целиком запеченный в гусиной печени, затем — гашеную светящуюся медузу с гарниром из водорослей и сверх того — ризотто из моллюсков и салат с имбирем под сливочным соусом, приправленный лимонной травой. На десерт принесли граальзундский сыр пятилетней выдержки с голубой плесенью и бутылку «Бленхаймского Рубикона». В вине ощущался аромат цветов персика. Казалось бы, банальное воспоминание, но эти образы Смейк вызывал в памяти чаще других.
Только с одной, самой большой картины в каморке воспоминаний никогда не снималось черное покрывало. Смейк всегда старался побыстрее прошмыгнуть мимо, но вынести картину из каморки не получалось.
Прочие воспоминания хранились в урнах. Вдоль стен располагалось множество невысоких колонн, уставленных разноцветными урнами. Стоило Смейку открыть один из сосудов, как оттуда шел запах. Запах едва выпавшего снега. Аромат книжной пыли — обычно его чувствуешь, развернув старинную книгу. Капли весеннего дождя на мостовой. Костер в лесу. Пробка, только что вынутая из бутылки с вином. Горячий хлеб. Кофе с молоком.
Каждый из этих запахов будто запускал в Смейке цепную реакцию воспоминаний. Предаваясь им часами, Смейк, пусть ненадолго, забывал страхи и неуверенность, пока рев горна или грохот решетки не возвращали его к действительности.
И вот в эту безрадостную действительность врывается маленький щенок-вольпертингер: бегает на четырех лапах, не умеет говорить, вдобавок его то и дело тошнит. Но Смейк понял: не зря он выдумал свою каморку воспоминаний. Этот щенок — воплощенная надежда, не покидавшая его даже на дне вонючей ямы, шанс осуществить последнее желание, которое удалось сохранить в этих жутких обстоятельствах: выбраться с Чертовых скал. И Фольцотан Смейк решил дать желанию имя. Нужно же как-то называть то, на что надеешься. Долго думать не пришлось. Смейк очень любил одну цамонийскую карточную игру — она называлась «Румо», как и главная карта в этой игре. С одной стороны, игрок, отважившийся на партию «Румо», испытывает судьбу, рискует буквально всем. С другой стороны, и выигрыш бывает колоссальный. Вот так Румо получил имя.
— Румо! — тяфкнул Румо.
— Молодец! — прокричал Смейк. — Ты Румо, я Смейк!
— Ты Румо, я Смейк! — старательно повторил Румо.
