Руководство джентльмена по пороку и добродетели - [9]

Локвуда это грязное месиво отвратительным образом очаровывает.

Нас таскают на чтения, концерты и в проклятую оперу (а вот в театры не водят, Локвуд считает, что там рассадник содомитов и прочих фатов; мне бы, наверно, понравилось). Галереи скоро сливаются в одну сплошную череду, даже Лувр, все еще забитый картинами, которые оставила королевская семья, перебираясь в Версаль, увлекает меня лишь ненадолго. Но хуже всего частные коллекционеры: в основном это приятели отца, все они богачи и очень на него похожи. Беседовать с ними мне страшно и неловко: чудится – скажу что-нибудь не то, меня и ударят.

Впрочем, остальная наша компашка от всего этого искусства, достопримечательностей и вообще проклятой культуры, кажется, в восторге. Может, это я слишком глуп, чтобы ее оценить?

Только на третьей неделе поездки мы с Перси наконец куда-то выбираемся. Я уже года два так долго не оставался без вечеринок. Локвуд предложил нам посвятить вечер лекции под названием «Алхимическая гипотеза синтеза панацеи» – звучит как тарабарщина. Но ближе к вечеру Перси сослался на головную боль, а я заявил, что не хочу оставлять его одного, и лекция обходится без нас.

Вместо этого мы сидим дома и любуемся, как закат и дым окрашивают небо в лиловые тона. Мы с Перси выбрали отобедать у него в спальне и после еды валимся в обнимку на кровать, сонные и ленивые. Я поднимаюсь с кровати только затем, чтобы вытребовать у слуг виски: Перси – от боли, мне – для удовольствия. Свет еще не зажигали, в коридоре сумрачно, и я едва не налетаю на Фелисити. Она стоит, вжавшись в стенку, держа в руках туфли, в простой юбке и блузе с капюшоном, похожая на вора, пришедшего за серебром.

Я столько раз за свою жизнь без спросу выходил из дома, что вмиг ее раскусил.

При виде меня сестра замирает, вцепившись в туфли.

– Чего ты ходишь? – шепчет она.

– Это ты чего ходишь? – отвечаю я куда громче нужного, и Фелисити беспокойно машет рукой. В гостиной откашливается Локвуд. – Кажется, кое-кто пытается незаметно сбежать из дома.

– Пожалуйста, никому не говори!

– Тебя ждет юноша? Или умудренный муж? А может, ты по вечерам танцуешь в баре в алом белье?

– Скажешь Локвуду хоть слово – и он узнает, кто на той неделе украл бутылку портвейна!

Теперь мой черед хмуриться, хотя мне это не идет. Фелисити скрещивает руки на груди, я отвечаю тем же, и мы играем в гляделки в темном коридоре. Пат. Шантаж – это всегда неприятно, а когда тебе угрожает твоя собственная младшая сестра – еще хуже.

– Ладно, не выдам тебя, – сдаюсь я.

Фелисити ухмыляется, выгнув брови совершенно гнусным образом.

– Вот и чудно. Теперь будь хорошим мальчиком, отвлеки Локвуда, пока я за дверь не выйду. Например, попроси его рассказать что-нибудь долгое и пафосное про готическую архитектуру.

– Если в своем пансионе за такие штучки возьмешься, тебя быстро выгонят.

– Ну, даже тебя из Итона несколько лет не исключали, а я поумнее буду. Не беспокойся. – Она снова улыбается, и во мне вдруг воскресает дух детства. Дернуть бы ее за косу! – Хорошего вечера. – И сестра скользит к двери в одних чулках, почти не отрывая ног от каменного пола.

Локвуд, без парика, в распахнутом халате поверх сюртука, расположился в кресле у камина. Когда я вхожу, он поднимает взгляд и хмурится, как будто один мой вид внушает ему ужас.

– Господин, чему обязан визитом?

Из коридора долетает тихий щелчок входной двери.

Если уж даже Фелисити сбежала, почему мы с Перси еще здесь?

– Я все обдумал и решил сходить на эту лекцию.

– О. О! – Локвуд выпрямляется. – И мистер Ньютон с вами?

– Да. – Я мысленно извиняюсь перед Перси на случай, если он не соврал про голову. – Думаю, до Монпарнаса мы возьмем извозчика. Не хотим вас утруждать, раз вы уже ко сну переоделись. Ах да, после лекции мы еще, пожалуй, где-нибудь поужинаем, ложитесь спать без нас.

И Локвуд, благослови господь его теплые носки, похоже, настолько убежден в чудесном влиянии гран-тура на неокрепший ум, что без лишних слов соглашается.

Кстати, я в итоге даже почти не соврал: мы действительно берем извозчика до Монпарнаса и действительно ужинаем. Правда, ужином нам служит по пинте пива, которое мы пьем стоя в табачной дымке в углу боксерского ринга. Потом мы отправляемся на концерт и пьем дальше.

Бокс выбрал я, музыку – Перси. У него, оказывается, действительно болела голова, и сильно, так что отправиться куда-то со мной он согласился при одном условии: что хотя бы половину вечера мы проведем не там, где кто-то кого-то избивает и надо орать во всю глотку, чтобы друг друга слышать. Но в филармонии полно народу и почти так же шумно, как на ринге. Стены обиты обветшалым бархатом с золотым шитьем, фреска на потолке во всех подробностях изображает, как херувимы резвятся с обнаженными женщинами в облачках пены. Херувимов, похоже, дорисовали, исключительно чтобы сохранить благопристойность. На столах стоят свечи в стаканах красного стекла и разливают вокруг алый свет. С выигрышей на ставках мы берем билеты в отдельную ложу на верхнем балконе и теперь взираем на толпу внизу поверх табачной дымки. В соседних ложах играют в триктрак и фараон, снизу что-то кричат игроки в пикет и устроители лотереи, но нам с Перси хватает общества друг друга. В зале слишком тесно и очень душно, а в закрытой ложе можно раздеться до рубашек.