Рукопись Платона - [30]

Из кареты наконец-то выбрался Хесс. Толстяк осторожно двигался на полусогнутых ногах, держа обеими руками пистолет. Его фигура выглядела до того нелепо, что при иных обстоятельствах вызвала бы у Огинского смех. Но сейчас, увы, ему было не до веселья. Вацлав вышел на дорогу и сделал знак своему кучеру, который, как человек бывалый, уже держал наготове короткое ружье, хранившееся в специальном ящике под козлами. Кучер встал на козлах во весь рост и сверху оглядел поле только что закончившейся стычки. Повернув голову к Вацлаву, он едва заметно пожал плечами, давая понять, что никого не видит.

Не чувствуя под собою ног, Вацлав двинулся к карете, почти уверенный, что найдет в ней княжну Марию — раненую, а быть может, и мертвую. С каждым шагом ему открывались все новые подробности страшного зрелища: выбитые стекла, зверские рожи лежавших на мосту людей, разбросанное повсюду оружие, лошадиный труп на дороге по ту сторону оврага... Вокруг стояла странная, какая-то мертвая тишина, как будто Вацлав блуждал среди театральных декораций. Эта тишина и безлюдье там, где минуту назад гремела пальба, сильно действовали на нервы, и Вацлав подскочил как ужаленный, услышав восклицание Хесса:

— О майн готт!

Огинский резко обернулся и увидел то, что раньше заметил немец: из-за покинутой кареты, держа в опущенной руке большой армейский пистолет, медленно вышла дама в светло-голубом платье, атласных перчатках и сбившейся на сторону шляпке с вуалью. Вечерний сумрак наполовину скрывал ее черты, но Вацлав узнал княжну Марию.

Он бросился к ней и, не добежав двух шагов, остановился в мучительной растерянности, не зная, что сказать. Встреча, которую он представлял себе сотни раз, получилась нисколько не похожей на те картины, что рисовало ему воображение. Под его ногой скрипнули доски настила; за сломанными перилами моста журчала вода и о чем-то таинственно шептались кусты. Фыркнула лошадь; горестно вскрикивал, склоняясь над бездыханными телами, толстяк-немец; усатый кучер Вацлава, поняв, что стрелять уже не придется, приставил ружье к ноге. Княжна смотрела на Вацлава, и ее глаза, в сумраке казавшиеся неправдоподобно огромными и черными, темнели сквозь вуаль. Потом губы ее дрогнули.

— Вы, сударь?! — произнесла она удивленно. — Вот так встреча... Право, вы будто нарочно выбираете для своего появления самые эффектные моменты...

С этими словами она вдруг качнулась вперед. На мгновение Огинскому даже почудилось, что она намерена броситься ему на шею, но он опомнился как раз вовремя, чтобы подхватить лишившуюся чувств княжну и не дать ей упасть рядом с трупом застреленного ею разбойника. Пистолет Марии Андреевны выпал из ослабевшей руки, шляпка свалилась, и Вацлав полной грудью вдохнул дурманящий аромат ее волос.

— Майн готт, — сказал позади него Хесс и дулом пистолета, как заправский вояка, сдвинул на затылок шляпу. — Как это романтично!

Втроем они обшарили мост и дно оврага, надеясь найти живых, но обнаружили только троих мертвых разбойников, одну убитую лошадь и кучера княжны, который лицом вниз плавал в мелкой воде под мостом, зацепившись полой ливреи за корягу. Одежда бедняги была разорвана в нескольких местах, горло перерезано от уха до уха, а исцарапанная рука все еще сжимала кнут. Кучеру Огинского, самому Вацлаву и веселому немцу пришлось изрядно попотеть, оттаскивая на обочину мертвого жеребца, которого княжна свалила из старинного мушкетона.

Княжна все это время оставалась в своей карете, куда ее отнес Огинский. Занавески на разбитых выстрелами окнах были опущены, и Вацлав изнывал от беспокойства, не зная, все ли в порядке с Марией Андреевной, пришла ли она в себя и не требуется ли ей помощь. Когда мертвый конь был наконец убран с пути и кучер зажег огонь, Вацлав отобрал у него фонарь и заглянул в карету.

Мария Андреевна, сидя в полной темноте, деловито заряжала карабин. Она сноровисто работала шомполом, забивая пыж; на сиденье перед нею лежали четыре пистолета — судя по виду, уже заряженных, — а в углу кареты стоял короткий мушкетон со смешным раструбом на конце ствола. Пороховница, замшевый мешочек с пулями и сумка с войлочными пыжами были тут как тут; на лбу княжны в такт ее движениям подпрыгивала выбившаяся из прически темная прядь. Огинский, ожидавший увидеть совсем иную картину, вздрогнул и смутился.

— Простите, сударыня, — сказал он с поклоном, — я рад, что вы уже оправились, и хочу сообщить вам, что дорога свободна. Можно ехать.

— Подождите, сударь, — остановила его княжна, поневоле копируя тот излишне светский тон, которым от растерянности говорил Вацлав. — Прежде я хочу знать, вы очутились здесь волею случая или, быть может, нарочно приехали, чтобы повидаться со мной?

Ее неожиданная прямота смутила Огинского еще больше, и ему пришлось сделать над собою усилие, чтобы заговорить снова.

— Трудно вообразить себе случай, волею которого я мог бы оказаться столь далеко от дома, — ответил он. — Но не стану кривить душой: хоть я и ехал именно к вам, вышло это почти случайно. Мой товарищ, с коим я столкнулся по дороге из Варшавы в Петербург, направлялся в ваши края, и я решил, что это перст судьбы.