Рукопись, найденная в ванне - [58]

Напротив, в глубине комнаты, у наваленных кучей складных деревянных стульев, какие часто можно видеть в кафе под открытым небом, суетился юноша с весьма буйной шевелюрой, тоже в пижаме: он отбирал ужасно скрипевшие стулья, отбрасывая в сторону самые шаткие.

Толстый тут же бросился помогать ему, а худой инициатор этого необычного торжества по имени, как я не сразу запомнил, Баранн со скрещенными на груди руками, словно полководец на холме перед битвой, окинул взглядом все, чем был завален стол.

– Извините, – прозвучало сбоку от меня.

Я дал дорогу улыбавшемуся юноше, который под мышками и в обеих руках нес бутылки вина. Избавившись от своей ноши, он возвратился, чтобы представиться:

– Клаппершлаг.

Затем уважительно пожал мне руку.

– Аспирант… со вчерашнего дня, – добавил он, неожиданно покраснев. Я в ответ улыбнулся. Ему было самое большое двадцать лет. Черные волосы густо росли над широким белым лбом, и даже перед ушами свисали тонкие прядки, словно брелочки.

– Прошу, друзья! По местам! – возвестил Баранн, потирая руки.

Не успели мы еще как следует усесться на опасно потрескивающие стулья, а он уже ловко и с алчной усмешкой, перекосившей его лицо влево, налил всем нам, поднял бокал и воскликнул:

– Господа! Здание!

– И-эх! – грянуло словно из одной груди.

Мы чокнулись и выпили. Незнакомый по вкусу алкогольный напиток слабым огнем медленно растекся у меня в груди. Баранн снова налил всем, понюхал рюмку, чмокнул и выкрикнул: – В дополнение к первой!

Я залпом выпил. Крематор, развалившись на стуле, закусывал бутербродами и ловко выплевывал семечки от огурцов, стараясь попасть в тарелку юноше. Баранн все наливал и наливал.

Мне сделалось жарко. Через какое-то время я уже не ощущал выпитого, лишь вместе с окружающими погружался в густую, светлую, колеблющуюся субстанцию.

Едва рюмки успевали наполниться, как их уже требовалось выпить, словно в этом было что-то неотложное, словно в любую минуту эту столь неожиданную, импровизированную пирушку что-то могло прервать.

Странным казалось также и чрезмерное оживление этих людей, которое никак не объяснялось несколькими выпитыми рюмками.

– Что это за торт? Прованский? – спрашивал с набитым ртом толстый.

– Хе-хе, прованский, – ответил ему Баранн.

Крематор хохотал, неся всякий вздор: шутки, прибаутки, пьяные присловья.

– Твое здоровье, Бараннина, и твое, труполюб! – проревел толстый.

– Танатофилия – это влечение к смерти, а не к умершим, невежда, – отрезал крематор.

Вскоре разговаривать стало совершенно невозможно. Даже крики тонули в общем хаосе. Тост следовал за тостом, приглашение за приглашением. Я пил охотно, поскольку остроты и шутки моих собеседников казались мне до невозможности плоскими, и я старался утопить в вине мое омерзение и отвращение. Баранн, заходясь фальцетом, под собственное визгливое пение демонстрировал, вышагивая по салфетке сладострастно выгнутыми пальцами, танец пьяной пары, крематор то хлестал водку стаканами, то швырял огурцами в молодого человека, который не очень-то от них уклонялся. Толстый же ревел, как буйвол:

– Гуляй, душа! Ой-ля-ля!

– Гуляй! Эге-гей! – вопили в ответ ему.

Потом он вскочил на ноги, покачнулся, сорвал с головы парик и, швырнув его на пол, заявил, блестя потной обнаженной лысиной:

– Эх, гулять – так гулять! Друзья! Сыграем в западни!

– В западни!

– Нет, давайте в загадки!

– Хи-хи! Ха-ха!

Они ржали, кривляясь друг перед другом.

– За чувства наши братские! За счастья буйный пляс! – кричал крематор, целуя себе руки.

– А также за успех лечения. За доктора, приятели дорогие! Не будем забывать о докторе! – взвизгнул Баранн.

– Жаль, что нет девочек. Устроили бы танцы…

– Эх! Девочки! Эх, грех! Сладостные утехи!

– Эх, парад! Маршируют шпики! – выл толстый, не обращая ни на кого внимания, потом вдруг замолчал, икнул, окинул нас налитыми кровью глазами и облизнулся, показывая тонкий, маленький, какой-то девчоночий язычок.

"Что я тут делаю? – подумал я с ужасом. – До чего омерзительно это службистское низкопробное пьянство восьмого ранга! Как же они силятся быть оригинальными…"

– Господа! За ключника! За швейцара нашего! Виват, крематор! Виват, гульба! – пискляво кричал кто-то из-под стола.

– Да! Да здравствует!

– Залпом за него!

– Ручейком!

– Огурчиком! – нескладно вопил хор.

Мне стало даже жалко бедного юношу – как же мерзко они его спаивали, то и дело подливая ему. Толстый, с набрякшей, покрасневшей, словно грозившей лопнуть лысиной – лишь дряблая шея неестественно белела под ней – зазвонил о стекло, а когда это не помогло, швырнул бутылку об пол.

Звук бьющегося стекла вызвал мгновенную тишину, в которой он попытался заговорить, опершись на руки, но ему мешал душивший его смех. Он лишь подавал дрожащими руками знаки, чтобы все подождали. Наконец он выдавил:

– Гулянка! Товарищеская игра! Загадки!

– Ладно! – проревели все. – Пущай! Давайте! Кто первый?

– На равнине Дом стоит, жизнь вмещая бурную. Эх, люби же крепко ты душу агентурную, – это вопил Баранн.

– Господа, братья милые! – пытался перекричать его толстый. – Номер первый: кто видел инструкцию?

Ответом был взрыв хохота. Я содрогнулся, глядя на дергающиеся тела и разинутые рты. Крематор и юноша почти рыдали. Юноша пискнул: