Рукопись, найденная в ванне - [49]

– Меня? – проговорил он. – С чего бы это?..

Он повесил пиджак на ручку двери, заправил вокруг шеи полотенце и принялся намыливать лицо. Я постоял некоторое время позади него, сделал несколько шагов туда-обратно и наконец уселся на край ванны. Он не говорил ни слова, словно был один.

Его спина была знакома мне вроде бы лучше, нежели лицо, которое изменила растительность. Я наклонился и тогда заметил тонкий, сложенный в петлю ремешок, который высовывался из-под ванны. От неожиданности я даже вскочил на ноги. Ну конечно, это был шпион с фотоаппаратом! Я с трудом расслабил мышцы, сел и какое-то время ждал, когда он заговорит. "Подослан, – думал я. – Подослан, чтобы… Чтобы что? Увидим… Сейчас он за меня возьмется".

Молчание затянулось, стало неприятным.

Я хотел пустить воду в ванну, мне нужен был этот шум, но это могло выдать мою слабость. Я касался пола только мысками ног, и, как это нередко бывает в таком неудобном положении, левая нога у меня начала трястись, и тряслась все сильнее и сильнее, пока не впала в некий свойственный ей самой ритм.

– Вы… давно? – спросил я словно бы нехотя, глядя ему в спину.

В зеркале были видны намыленные щеки, глаз его я не видел. "Ответит, когда дойдет до уха", – решил я. От уха он, однако, перешел к подбородку, а я так и не услышал ни слова.

– Вы давно здесь? – спросил я еще раз.

– Дальше, – сказал он, не прекращая скрести под подбородком.

– Что – дальше? – спросил я, сбитый с толку, но он не соизволил даже ответить. Склонившись над умывальником, он небрежно споласкивал лицо.

Водяные брызги долетели даже до меня.

– Осторожнее. Вы брызгаете, – сказал я.

– Тебе это не нравится? Так можешь идти.

– Я здесь обосновался первым.

Он одним глазом глянул из-под складок полотенца.

– О? В самом деле?

– Да.

Он швырнул полотенце на пол и, протянув руку за пиджаком, бросил мне:

– Обед был?

– Не знаю.

– Впрочем, сегодня без мяса, – пробормотал он так, словно обращался сам к себе. Затем поправил одежду, отряхнул рукав и, подтянув штаны, добавил: – Хоть бы картошки жареной дали, а то наверняка снова каша. Вечно эта каша. Жареного бы чего-нибудь, чтоб им пусто было, попробовать.

Затем мельком посмотрел на меня.

– Ну, ты начинаешь, или как? А то я пойду.

– Что я должен начинать?

– Не прикидывайся. Старо.

– Я не прикидываюсь. Это вы прикидываетесь.

– Я? – удивился он. – В чем, например?

– Вы знаете, в чем.

– Так можно без конца, – рассудил он неохотно. Потом внимательно присмотрелся ко мне. У меня не осталось никаких сомнений. Последний раз я его видел, когда он фотографировал секретные документы в сейфе.

– Штатник? – медленно произнес он. – А почему? Очередь на мундирники, да?

– Какой штатник?

Он подошел ближе и посмотрел на мою ногу. Она заинтересовала его.

– Стукач, – решил он наконец.

– Что? Кто?

– Ты!

– Я? Может, вы будете, наконец, говорить вразумительно? Никакой я не штатник и не стукач.

– Нет? Тогда откуда ты? Из выплюйницы?

– Какая выплюйница?

– Тогда откуда? Из ниоткуда? И чего ты хочешь?

– Ничего. Это вы чего-то хотите.

– Да-а?

Он прошелся два раза по ванной от стены к стене, засунув руки в карманы, от двери искоса посмотрел на меня, наконец остановился и сказал:

– Ну, хорошо, хватит. Допустим, что я ошибся. А ты не шифролаз случайно?

– Нет.

– Сороковуха?

– Я не знаю, о чем вы говорите.

Он протяжно свистнул.

– Ладно. Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик?

Я колебался, не зная, что сказать.

– Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, – начал я, – но если речь идет о моей миссии…

– Та-а-ак, – протянул он. – Инструкцию получил?

– Получил, но…

– Испарилась?

– Да. Вы, может, знаете, что…

– Погоди.

Он наклонился, достал из-под ванны фотоаппарат в футляре и, усаживаясь осторожно на биде, извлек из-под крышки футляра бисквит.

– Мясной рулет с обеда, – пояснил он с полным ртом. Несколько крошек упало ему на грудь. – Занимаюсь самопожертвованием, как видишь. Хочешь, значит, знать, что тут делается?

– Хочу.

– Священник был?

– Был.

– Лилейная белизна?

– Извините?

– А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка.

Он примеривал какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся ноге, внимательно вглядываясь в нее, не переставая жевать. При этом кончиком языка он не давал упасть с губ наиболее крупным крошкам.

– После старика, – заключил он наконец. – А жирного тебе уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе видно. А тик – это явно после старика.

Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата.

– Не голоден? Хочешь?

– Спасибо.

Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее усаживаясь на стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие сзади краны. Его движения были сноровистыми и рассчитанными, словно он полжизни просидел на унитазах.

– Храпа, – сказал он с какой-то тоской, – насмотрелся, а? Кожа синеет, бородавочки в парочки… Затем струпья живой изгородью, темно, смутно, мутно, а ты – как авгур какой-то, ломающий голову над чихом! Кустиком в ухе, холера, говорит, а ты и так, и сяк, складываешь, раскладываешь – и ничего не понимаешь. У тебя сейчас что: испытание или уже выподление?

– Извините, – сказал я, – но…