Рукопись, найденная в ванне - [38]

Воспользовавшись случаем, я разглядел его с близкого расстояния – многочисленные синюшины, вздутия наростов, множество пухлых бородавок и бородавок посуше, более плоских, некоторые были даже с какими-то петушиными гребешками, в ушах у него росли волоски, в носу – другие, пожестче, дерзкая растительность, такая противоречащая старческой деликатности, такая наглая…

Ранее я уже заметил, в какой степени мундир служил ему опорой, каркасом и как, расстегнув его, он ослабил связи своей особы. Вблизи зрелище было еще хуже. Не случайно он требовал расстояния, дистанции! Издали – невинное посвистывание, посапывание, клапан, при более близком рассмотрении – нагноение без числа, без ограничения, и все втихую, украдкой – это попахивало какой-то подрывной деятельностью. Может, это было помешательство кожи, ее мечты о позднем ренессансе? Самозародившееся творчество над старческими, деревенеющими жилами? Как бы не так! Пожалуй, это был бунт, мятеж, паника, охватившая провинции организма, попытка ускользнуть, удрать, искусно замаскированное бегство сразу во все стороны – повсюду скрытно разрастались бородавки, увеличивались наросты, опухоли, пытаясь любой ценой оказаться как можно дальше от истощенного породившего их тела! Зачем? Чтобы самим, оказавшись в одиночестве, рассеявшись, стать добычей неумолимого?

Хорошенькая история! Адмирадир – и неуместные выходки, нацеленные на тайное продолжение, на размножение в плоских банальных бородавках!

Я задумался. Старец – это мне стало теперь ясно – не мог мне помочь. Он сам явно нуждался в помощи. Однако, хоть он и не мог указать мне выход, дать знак, может, все еще не так плохо? Быть может, он был посланием? Может, мне таким образом и давали знак?

Такая догадка меня весьма удивила, и я еще раз, теперь уже совсем поднявшись со стула, детально осмотрел его.

Сомнений не было! Наростами, жировиками, неукротимой плотью он явно выходил за рамки приличий, чрезмерно разрастался, покрывался бородавками, плодил разнообразные пятнышки, сидючи тихо, принимал насекомоподобный вид – мясистая родинка под глазом плутовски розовела, делая вид, что в ней пробивает себе дорогу новое жизненное начало. Стыд! Скандал!

Авантюристические и самозваннические притязания плоти, вся эта афера с поисками нового выражения, неизвестных доселе форм, завершилась ввиду отсутствия изобретательности и при полной ее тщетности постыдными вздутиями на манер цветной капусты. Там он допустил плагиат по отношению к растительным формам, тут взял что-то у грибов, в другом месте позаимствовал у птиц – на самом деле все это следовало бы назвать кражей.

Но если бы только так! Это был самый настоящий уход с позиций, дезертирство, измена!

Прямо-таки дыхание перехватывало от этой явно бездумной настойчивости, маниакального упрямства – миниатюрная оранжерея, удобренная смертным потом старца! Передо мной было – о стыд и позор! – бессовестное издевательство над будущим достоинством останков, в полной мере заслуженным!

Мог ли я после этого еще в чем-либо сомневаться?

Это было не намеком, не напоминанием, а коротким холодным ответом на все мои только что прозвучавшие объяснения, на попытки изо всего выкрутиться, выйти сухим их воды, высказанным под насмешливый аккомпанемент посвистываний и ритмичные звуки клапана…

Я сел, совершенно опустошенный. Бесцельно было бы спрашивать, кто был воплощением кого: он – их, всех этих суетящихся людишек, или они – его, поскольку это было одно и то же. Сановник представлял собой Здание, Здание – сановника. Какое это было гениальное мастерство, какая точность, которая даже близость могилы, ее предвестников делала буквой служебной деятельности, слогом закона!

Однако в тот момент я не был способен удивляться, тем более что вопреки первому впечатлению понял, приходя постепенно в себя, как далеко еще нахожусь от окончательной разгадки. Да, мне дали понять, что им известно о моих грешках, увертках, самозваннических узурпациях и даже мелких мыслишках об измене. Адмирадир во сне выразил это. Однако это было скорее отсрочкой, нежели бесповоротным отстранением. Все это лишь свидетельствовало о том, что мое время еще не пришло.

Глупец, я полагал, что либо рассеку этот гордиев узел, либо им удавлюсь

– буду либо очищенным до снежной белизны, либо приговоренным, словно предначертанием моим мог быть только памятник, воздвигнутый перед этим или перед тем Зданием…

Если хотя бы знать, что в кабинет в любую минуту могут ворваться охранники, чтобы схватить меня, заточить, запереть… Но я слишком хорошо понимал, что они сюда не придут.

Заковать в оковы – это было бы несовременно. И они опять-таки знали, что я не задержусь надолго под боком спящего старца, а, ознакомившись с тем, что он мне провозгласил, отправлюсь, словно пес с перебитой лапой, в дальнейшие скитания.

Я ощутил, как во мне поднимается волна гнева. Я встал, затем, сначала медленно, а потом все быстрее, принялся ходить туда-сюда по великолепному ковру. Адмирадир, сидевший, согнувшись, в глубине своего кресла, так непохожий на бравые свои изображения, которые с ощущавшейся в них внутренней силой смотрели сразу со всех сторон, нисколько мне не мешал. Мой взгляд блуждал по окружающей обстановке, воровски перескакивал с роскошной мебели на парчовые портьеры, пейзажи, пока не остановился, наконец, на письменном столе.