Рукопись Бэрсара - [59]

Салар кивнул неохотно.

— Заслуги? Вот пусть за свои заслуги и ответит!

Что тут поднялось!

— Заслуги? А кому он служил: нам иль Калату? Подосланный он! Предатель! Колдун!

Асаг встал, поднял руку, и они, наконец, замолчали.

— Брат Тилар, готов ли ты ответить Совету?

— Да, брат Асаг.

— Отвечай!

И я вышел на середину, в кольцо злобных взглядов и ощеренных лиц, обернулся к Старшим, помедлил мгновенье, вбирая тревогу в глазах Асага, насторожённо-зоркий взгляд Сибла, холодную неприязнь Салара, равнодушное любопытство Зелора, и только на лице казначея я не прочёл ничего.

— Наставник Салар, могу я тебя спросить?

Он кивнул.

— Наставник Салар, не ты ли очистил меня от обвинения в колдовстве?

— Не я, а суд божий.

— Оспоришь ли ты истинность суда этого?

— Нет, — ответил он с сожалением.

— Брат Зелор, теперь я спрошу тебя.

— Спрашивай, Тилар, — очень мягко он это сказал, но меня не обманула его мягкость. Так же мягко и грустно он прикажет меня убить, если я проиграю бой.

— Брат Зелор, ты один можешь оценить всё, что я знал о Братстве. Только ты способен сказать, насколько я мог повредить Братству, когда был приближён к акиху.

Слабый румянец мелькнул и погас на впалых щеках, замечательные ресницы на миг притушили глаза.

— Мы были в твоих руках, брат Тилар, но это дело прошлое. И однажды ты уже спас Братство, но это тоже дело прошлое.

— А что не прошлое?

— Спрашивай у них, — ответил он безмятежно. — В Совете у Старших власти нет.

Умный ответ, и я понял: если я справлюсь с Советом, Старшие мне не страшны. И я обернулся к ним — к злобным лицам и ненавидящим взглядам.

— Спрашивайте, братья.

Они опять загалдели, и опять Асаг поднял руку.

— По одному.

Первым вскочил Арван и выплюнул мне в лицо все тот же надоевший вопрос о гонце и об акихе, которому я проторил дорожку на престол. Я даже вздохнул, до того мне это осточертело. И начал устало и терпеливо, как повторяют в сотый раз одно и то же тупому ученику. Я говорил им о том, что все они хоть немного да знали: о кеватском владычестве, разорявшем страну, об упадке ремёсел и торговле, о безработице, пожиравшей Садан. О бездарной войне, которую нам навязали кеватцы, об изверге Тисуларе, которого посадили над нами кеватцы, о процессе против их близких, который затевали кеватцы. Конечно же, я изрядно сгущал краски. Но мне хотелось, чтобы они увидели эту картину: наш маленький, прекрасный, истерзанный Квайр перед разверстой пастью чудовищного Кевата.

Сначала они ещё пытались кричать, перебивали, выкрикивали оскорбления и угрозы, но я говорил — и они понемногу утихали. Они уже слушали.

Я сам не знал, что умею так говорить. Не ради спасения жизни и спасения дела — нет, что-то вдруг перевернулось в душе, и я неожиданно ощутил себя квайрцем. Сыном этой земли. Братом этих людей. Я любил свою землю и ненавидел Кеват, и я говорил им об этом: о том, как гнусен Кеват со своим рабством, и как ужасно было бы, если б он нас одолел и сделал рабами, нас, гордых и смелых свободных людей. Я гордился ими, и говорил им о том, как я ими горжусь: ведь у каждого дома семьи, и каждому так тяжело достаётся кусок хлеба; нас считают быдлом, рабочим скотом, но люди именно мы, мы думаем не о себе и даже не о своих близких, нет, мы рискуем всем, что есть у нас дорогого, ради счастья других, тех, что сами не смеют или не могут постоять за себя. Неужели мы, гордые свободные люди, согласились бы стать рабами Кевата? Нет! У нас многое неладно в стране, но это наши дела, и только нам их решать…

И когда у них заблестели глаза и распрямились плечи, я уже попросту объяснил, почему нам пришлось уступить свою победу Калату.

— Мы бы не удержали страну — она о нас ничего не знает. Даже город бы мы не смогли удержать. Сколько нас? Несколько сотен. Это не сила! Ведь между нами и Квайром глухая стена обряда. Видите же: достаточно было нелепых слухов, чтобы люди предместий от нас отшатнулись. А уж тогда, после бунта…

— Неладное говоришь! — заметил Салар с угрозой.

— А разве это неправда, наставник? Пока я с вами не встретился, я о вас ничего не знал. А я ведь не на печи лежал, а с разведкой работал, обо всём прочем не Огил мне — а я ему говорил. Кто нам поверит, кто за нами пойдёт, если никто о нас правды не знает? Только сплетни да страшные слухи!

— А тебе, видать, наш закон не по нраву? — спросил наставник сурово. Странно, но в лице его не было злости. Только досада, что ненужным своим появлением и дурацкими своими речами я порчу серьёзное дело. Мне даже жаль его стало, настолько он глух и слеп: он не слыхал моих слов, не спускал их в себя, он только искал зацепку — что-нибудь, что позволит прикончить меня и приняться за Асага.

— Мне другое не по нраву, наставник! Братья, да что это у нас делается? Беда пришла, завтра нас, может, уже всех прикончат, а вы тут чем заняты? Меня судите? А что я за птица такая, чтобы самое спешное время на меня тратить? Ну, было время, чем-то я мог навредить… так ведь теперь уже ничего не могу — сам между петлёй и плахой гуляю. А может, это не во мне дело, братья? Может, это Старшие не в ладу?

— Ты б потише, Тилар, — урезонил Сибл. — Совет-то Совет, а на Старших лучше хвост не поднимай!