Руки оторву! - [86]
– Смотри, как ты заговорил, Могута, ты и скальдом[125] Рагнару служишь? – с издевкой заметил Осетр. – А Святополк верхнеунтварский тоже золото платил?
– Я никому не служу, и называй Рагнара славным или конунгом. А петь я всегда умел, но теперь и кеннинги[126] варягов мне под силу. И зови меня Иваром, я больше не Могута, я отказался от этого имени. Святополк не давал конунгу огня руки[127], но раньше дал ему гораздо больше – иву золота[128], Ольгу, свою дочь, а она подарила славному Рагнару трех сыновей. О чем еще мечтать дубу оружия[129], кроме славных побед. Разрушить и разграбить Славен – вот дождь земли драконов крови[130], о котором будут петь скальды по всем северным землям: от Готланда до Эйготаланда[131]. Если бы конунга не ждал Эйрик, славный Рагнар никогда бы не согласился на выкуп, – невозмутимо ответил Ивар-Могута.
– Свинья как бы ни наряжалась в людские одежды, никогда не станет человеком, а ты, Могута, не станешь ни варягом, ни воином. Ты навсегда останешься вором и убийцей! Тебя когда-нибудь повесят за твои дела неправедные. Мы помним о тебе и твоих подручных. Кстати, они с тобой? – пророкотал Осетр.
– Это страшные слова, Осетр, они несут смерть одному или многим. Выбирать тебе: снег или огонь ладоней – ничто[132] перед водой дубов и ив[133].
– Ты пришел как голос конунга, а я слышу только похвальбы и угрозы. Так не пристало говорить воину. Ты просишь гривен, как нищий, и торгуешься, как купец! Прячешь присных своих, как тать. Но я – не великий князь, и потому тебе придется ждать, что он решит, – прорычал Осетр.
– Я услышал и скажу славному Рагнару, что князь Владимир хочет подумать. Но конунг Рагнар не будет ждать вечно: если завтра на рассвете от вас не будет гонца, когда встанет солнце, вы будете говорить с нашими рыбами шлемов[134]. Если гонец придет с золотом, Рагнар славный уйдет, но я желаю схватки, я буду просить его разрешения закончить спор с тобой, Осетр, неважно, куда пойдут норманны, – сквозь зубы процедил Могута-Ивар, кивнул князю, резко развернулся и почти бегом сел в лодку. Его спутник задержался, обвел всех глазами цвета жидкого свинца, радостно улыбнулся чему-то своему и побежал к лодке, крича что-то своим.
Норманны громко посмеялись его словам и отчалили. Лодка очень быстро долетела до флагмана, через минуту на мачте подняли красно-белый флаг, по реке пронесся легкий шорох – все корабли разом опустили весла и стали один за другим приставать к пологому противоположному берегу Ястреба.
Видно было, как запрыгали на берег латники, стали веревками подтягивать корабли к берегу, носиться взад-вперед по бивуачным делам. Поневоле залюбуешься, так у них все быстро и ладно получается.
Пока я на северян пялился, Осетр с Всеволодом ушли, следом гридни, и остались на берегу я да Семка.
– Чего рогатые ржали? – спросил я толмача.
– А, пес их разберет, в чем соль. Но сказал варяг перед тем, как в лодку прыгнул: «Вместо ягненка купим вепря!»
– О как, – только и смог пробормотать я, а подумал: тонкий северный юмор.
– Вон погляди, куражатся, любимая забава ихняя.
На другом берегу две группы воинов-варягов перебрасывались копьями, одни бросают, другие ловят, потом наоборот. Очень зрелищно да лихо у них получалось, что поучаствовать захотелось. Семка сплюнул под ноги и пробормотал:
– Ухватка мурманская, на китов бегают в Кернерские фьорды, вот и наловчились. Тамошние киты – это тебе не корова, пусть и лесная – типа оленя, проспишь – лодку перевернет и давай хвостом по воде дубасить, пока всех не потопит!
А на том берегу потеха продолжалась: один бросает, другой шажок вбок и – раз копье в руке и тут же с разворота обратно точно в грудь другому летит. И снова все повторяется.
– Ну что, пошли. Эдак они часами могут, – предложил Семка.
– Пошли, – согласился я и спросил: – Ты их раньше видел?
– Видел, и очень близко, я у них семь лет в плену был невольником.
На пути к княжеским палатам нас уже ждал гонец от Всеволода. Он передал Семке ответ князя – выкуп Славен платить не будет, спор решить следует полем. Мурманам передать: если есть у конунга Рагнара боец, который не убоится с русским воем[135] мечи скрестить – завтра на рассвете, на холме, за пристанью быть божьему суду.
– Ай хитер, князь! – с восхищением воскликнул Семка, – холм этот непростой. До крещения на нем Перун стоял. А Перун неправого с поля не выпустит.
– Тихо ты, Семка, а то самому бы кишки не выпустили. Указ князя номер восемь тысяч восьмой от девятнадцатого марта пять тысяч шестьсот семьдесят седьмого года «О волхвах и других поганцах»[136] забыл?[137] – испуганно вскричал гонец.
Семка побелел, покраснел, молча развернулся и бежать – на пристань, к мурманам плыть, волю князя доводить, для него уже из Славена ладья подошла. Я было следом, но гонец остановил:
– А ты, Василий, милости просим к князю прибыть!
Что делать, служба есть служба, к князю так к князю. Но легкий червячок бунтарства зашевелился, стал расти и все больше становился похожим на красного петуха. Но пока красный петух не превратился в совсем уж неуправляемого призрака коммунизма – сдержался: зачем нам русский бунт, бессмысленный и беспощадный
