Ругачёвские чудеса - [13]

Толпа изумленных ругачёвцев, сопровождавших старую Алевтину с новорожденным на руках, всё росла и увеличивалась на глазах. Понятно, что в поликлинике у кабинета стоматолога Алевтине сразу уступили очередь. Все сразу пропустили Алевтину к стоматологу. Все столпились вокруг Беззубой, а теперь златозубой Алевтины. Зубной врач не смогла вытолкать толпу любопытствующих из кабинета, да и не до того было. Скорей посмотреть хотелось всем: и самому врачу, и людям. Склонившуюся над нею стоматолога – Зою Альбертовну – вдруг словно подбросило. И она пронзительно закричала:

– Они не просто золотые!!! Они… растут!!! Они настоящие!!! На каждом зубе проба стоит!!! Ой! Батю пеки!!!

Зоя Альбертовна кричала, раскинув руки, пытаясь прорваться спиной через плотную стену любопытствующих ругачёвцев. Но это ей не удалось, толпа чуть не скинула ее обратно на тощенькую Алевтину. Все хотели заглянуть в её старушечий рот, на это диковинное чудо – выросшие у столетней старухи зубы, да еще и золотые!

Но, напуганный столпотворением и тем, что остался на руках у чужой ему продавщицы Ларисы, Ванюша расплакался. И Лариса отдала его сидящей в кресле Алевтине. И тут народ замер, увидев и другое чудо: старая Алевтина достала грудь, так и не познавшую роскошь гламура современного белья, и стала кормить сыночка.

Коляску и всё «приданое» Ванюше покупали тоже всем Ругачёвом. Проконсультировали старую Алевтину, конечно, и насчёт материнского капитала. И врач честь по чести приезжал к Алевтине в её сторожку в лесу. Внимательно осматривал её и Ванюшу. Это внимание, перерастающее в благоговение всей округи, – всё преобразило в жизни Алевтины. Особенно с того дня, как продавщица Лариска навещала Алевтину и Ванюшу. Вдруг вспомнила о недавно прочитанной статье в одном из модных журналов о чудесах уринотерапии. И потому вдруг решила умыться его чистой младенческой мочой. Вовремя смекнув: «А ну как чудо случится от чудесно рожденного младенца?»

И чудо свершилось! Точно спрыгнули с лица Лариски бородавки! Приносившие ей столько огорчений в молодости. Сначала стали уменьшаться, а на третий день и вовсе исчезли. Об этом узнало всё Ругачёво. У кого-то неизлечимую экзему после первого же умывания усмирить удалось. Кто-то от подагры избавился Ванюшиной мочой.

Ну, понятно, что с тех пор, зима не зима, а дорожка к нашей Алевтине всегда протоптана.

Конечно, и журналюги про наше ругачевское чудо разведали. И понаехали к Алевтине. И с микрофонами, с видеокамерами к ней, с расспросами:

– И какое же из чудес вы, Алевтина, считаете самым чудесным: рождение Ванюши? Ваши растущие золотые зубы?

Алевтина призадумалась и ответила:

– Самое большое чудо – это то, что мне, старухе, добрые люди дрова к зиме запасли. Вот это чудо!

Тату

Глаза у Иринки карие, с огоньком. А волосы вьющиеся, смоляно-черные, как и у её мужа Вовчика. А у сыночка их Игорька – глаза серо-голубые, а волосы белокурые и прямые. Конечно, всем она объясняла, что это он в её бабку по материнской линии, которую никто в здешних родных местах Вовчика никогда не видел. А чтобы к срокам не придирались, по договоренности с работавшей в роддоме подружкой всё списала на преждевременные роды. И потекла ее семейная жизнь, как у всех. Но сама она отчетливо помнила те тёплые сентябрьские ночи, из которых и вынесла светловолосого и ясноглазого сыночка.

С началом Перестройки московских студентов из Архитектурного института «на картошку» в окрестности Ругачёво больше не присылали. Всё тогда в стране изменилось. Даже краеугольная тема пропагандируемой советской «смычки города и деревни» с отменой прописки решилась сама собой. И хлынул в ими же ругаемую за их же хамство Москву поток озверевших и разобиженных на столицу приезжих. Обиженных за то, что так долго, целым поколениям, была недоступна. Но, как и раньше, – та, прежняя, Москва так никому и не досталась. Как Наполеону досталось лишь пепелище вместо Москвы, так и нынешняя, сверкающая витринами, – отражает не прежние интеллигентные лица москвичей, а суетливо-одичалые новых россиян. Всё есть! Всё на продажу! А той прежней Москвы с тихими переулками и чтением стихов вполголоса – нет, не досталась она новым завоевателям.

Иринка чувствовала это сердцем, но никогда ни с кем не обсуждала эту тему. И в Москву сама так и не съездила. Не известила о рождении сына, понимая, что там другая жизнь. Хотя знала и полюбила ту прежнюю Москву по рассказам присланного к ним «на картошку» студентика-архитектора. Сама же никогда в Москву не стремилась и почему-то даже побаивалась столицы, не пытаясь найти там заработки повесомей, чем в захолустном Ругачёво. Жила себе, работала и растила сына. А ее тайная Москва навсегда осталась и росла рядом! Просила на ночь сказку, смеялась, когда Иринка покупала игрушки, плакала, когда, заигравшись во дворе ее еще дедовского дома, падала, разбивая в кровь мальчишеские коленки.

Свою Москву она получила и любила ее, догоняющую среди суеты дня негой давних воспоминаний о том сентябре, наполненном манящим отзвуком стихов, прочитанных ей тем студентиком из МАРХИ двадцать лет тому назад. Стихов, пробивающихся к ней из прошлого дымком его сигареты, смешанного в её воспоминаниях с запахами осенней земли и духмяного сена одной из самых высоких скирд, стоявшей тогда в поле, как крепость. Вспоминая об этом, Иринка снова сквозь годы ощущала тепло его губ. И оживало ушедшее время, замершее в тех закатах и рассветах, залюбовавшихся своими огненно-золотыми отражениями в озере. Когда Иринка возвращалась домой через тягучие росистые туманы, когда нужно успеть вернуться домой, пока соседи еще не проснулись. И то короткое время «картошки», украденное у всего разом, не потускнело за многие годы, а длилось воспоминанием с привкусом их сентября.