Рудольф Вирхов. Его жизнь, научная и общественная деятельность - [8]

возможно основательным и обещающим успех образом. Посылая для изучения эпидемии такого узкого специалиста, каким мог и должен был быть в глазах министерства прозектор Charité, правительство, вероятно, ожидало, что получит сухой медицинский отчет о числе заболеваний, о появлении и ходе эпидемии, об интенсивности самого заболевания, его клинической и патологоанатомической картине и его лечении. Все это, конечно, нашло себе должное место в «Сообщениях» Вирхова, но в целом последние представляют прекрасный, горячо написанный социально-экономический очерк, рисующий безотрадное состояние целой провинции, население которой страдало и гибло вследствие невежества, нищеты, голода и эпидемий. Это – полный обвинительный акт против безгранично царившего тогда в Пруссии самодовольного и сухого бюрократизма.

В своих замечательных «Сообщениях» Вирхов прежде всего знакомит нас со страною и жителями. Последние поразили столичного ученого низкою степенью своей культуры или, вернее говоря, полным отсутствием всякой культуры: никакого ухода даже за своим телом, полная физическая и умственная апатия. «Верхнесилезец, – замечает Вирхов, – вообще совершенно не моется, а предоставляет небу время от времени сильными ливнями освобождать его тело от скопившихся на нем корок грязи». В этом смысле верхнесилезцы прекрасно иллюстрировали мнение Бокля о соотношении между количеством потребляемого мыла и степенью культуры.

Справедливо видя в низкой культуре силезцев основную причину господствующих среди них эпидемий, главный причинный, этиологический, выражаясь медицинским языком, момент, автор «Сообщений» и старается выяснить те условия, многовековая конкуренция которых привела к такому печальному положению вещей.

Почти семь веков население Верхней Силезии, оторванное от родного ему польского народа, не принимало участия в историческом развитии последнего. С другой стороны, сохранив польский язык, верхнесилезцы ничего не восприняли от германской культуры из-за отсутствия какого-либо связующего звена. Лишь в позднейшее время стали предпринимать опыты германизации при помощи школ, но уже средства, к которым обратилось правительство для этой цели, заключали в себе гарантию своего бесплодия. «Посылали, – пишет Вирхов, – в польский край немецких школьных учителей с самым ограниченным, насколько это. было возможно, образовательным цензом, и предоставляли затем наставнику и его ученикам познакомить друг друга с их родными языками. Результатом было обыкновенно то, что учитель в конце концов научался польскому языку, а не ученики – немецкому. Вместо того, следовательно, чтобы распространился немецкий язык, получал скорее перевес польский». Едва ли какая-нибудь иная книга, кроме молитвенника, была доступна народу. Таким образом, «стало возможным, что здесь существует свыше полумиллиона людей без всякого самосознания своего развития как народности, без всякого следа истории культуры, так как они, что ужасно, лишены развития, лишены культуры». Другим тормозом культурного роста являлась католическая иерархия, окончательно поработившая несчастное население Верхней Силезии: патер – неограниченный властелин этого народа, который покорен ему, как толпа крепостных. Ввиду своего влияния духовенство могло бы, если бы только пожелало, легко поднять народ до известного уровня развития. «Но в интересе матери-церкви, – говорит Вирхов, – поддерживать в народе ханжество, глупость и порабощение; Верхняя Силезия представляет лишь новый пример в длинном ряду старых, среди которых на первом месте стоят Испания, Мексика и Ирландия».

Что касается бюрократии в лице местных властей, то ее роль в данном случае не столько положительная, сколько отрицательная. Административные власти как бы не сознавали всё безотрадное состояние этого несчастного края. Видя ежедневно этот забитый народ, власти Верхней Силезии так притупили свою впечатлительность, стали так равнодушны к его страданию, что, когда наконец помощь бедствующему населению явилась со всех сторон, бюрократия подняла общую жалобу, что избалуют народ. «Когда тем, которым нечего, абсолютно нечего было есть, отпускали 1 фунт муки на день, явились опасения, что они избалуются! Можно ли представить себе что-либо ужаснее того, что кто-нибудь избалуется на муке, одной лишь простой муке, и что у кого-нибудь могут явиться подобные опасения!» С народа, гибнущего от голода и тифа, взыскивали по-прежнему уплату повинностей и податей! Пренебрегая совершенно интересами несчастных верхнесилезцев, прусское правительство окончательно забросило этот край и, таким образом, сделало невозможным как духовный, так и материальный подъем народа.

Наконец, немалая доля вины в некультурности силезского населения падает на крупных земельных собственников, на помещиков. Ни в одной из восточных провинций Пруссии не было такой богатой земельной аристократии и нигде эта аристократия не соприкасалась так мало с сельским населением. Большинство помещиков тратило свои громадные доходы в крупных центрах или за границей. При таких условиях о росте благосостояния края не могло быть и речи. Масса сельского населения несла всю тяжесть барщины, работая на помещика 5–6 дней в неделю. Того, что крестьяне вырабатывали со своих наделов, едва хватало на удовлетворение первых потребностей. Чего же можно было ожидать от народа, который целые века в глубокой нищете боролся за свое существование, который никогда не знал такого времени, когда его работа шла в его же пользу, который плод своего пота видел падающим всегда лишь в карманы помещиков? Вполне естественно, что такой несчастный народ вообще совершенно оставил всякую мысль о продолжительном владении, что он научился заботиться не о завтрашнем дне, а только о сегодняшнем. После стольких дней работы, которая производилась лишь для благосостояния других, что было естественнее, если народ свой свободный день употреблял на отдых, на лень, на дрему на своей любимой печке? Что естественнее того, что он производил небрежно работу для помещика, – работу, которая ему ничего не давала, и что требовались особые стимулы, чтобы призвать его к энергической деятельности. Существовал же здесь лишь один стимул – водка, которой народ был страстно предан, в которой он находил источник мимолетного радостного возбуждения.