Рудобельская республика - [68]

Через час Соловей с Тараевичем, одетые в промасленные куртки, штаны и фуражки тормозных кондукторов, ожидали состав с балластом. Как только он подошел к станции, оба вскочили на тормозную площадку последней платформы.

В самые рискованные разведки Соловей всегда ходил сам. Он верил в свое счастье, потому что умел выскользнуть из любой западни: прикинется то мужичком-недотепой, то горлохватом-мешочником.

За придорожными елочками тянулись бескрайние поля с еще прозрачными перелесками и одинокими дичками. Здесь и трава была позеленее, и ветерок потеплее, а спину пригревало солнце, затканное реденькой паутинкой пушистых белых облаков. Небо прорезали стремительные ласточки, на откосах ковырялись толстые блестящие скворцы, однако за лязгом колес не слышно было, о чем они там пересвистывались друг с другом. А Соловей так любил тишину полей и птичье щебетанье, запах пашни и подсохшего навоза. Ранняя украинская весна разбередила душу хлебороба.

Последнюю платформу мотало и швыряло из стороны в сторону. Паровоз сипло загудел, платформы сбились «с ноги» и, замедляя ход, беспорядочно залязгали.

— Подъезжаем! — крикнул Соловей Тараевичу, провел по густо заросшим паровозной сажей поручням, затем потер руки и приложил их к лицу. Теперь он стал похожим на замурзанного железнодорожника. Ту же операцию проделал и Тараевич. Они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.

Состав замедлял ход. Показалась станция. В приземистом здании вокзала куролесил ветер, на перроне валялись головешки и обгоревшая солома, но ни песен, ни криков не слышно. По всему видно, бандиты натешились, нагулялись и где-то в затишье спят, как пшеницу продавши. Показались трое парней с обрезами в руках. На двоих смушковые гетманки, на третьем шапка с гайдамацким шлыком. Похоже — часовые. А где же остальные и сколько их?

Паровоз остановился возле водокачки и начал сосать воду из длинной кишки. Соловей с Тараевичем спрыгнули на мокрый песок, для блезиру открыли заслонки на буксах, постучали по рессорам и колесам и подошли к дебелой стрелочнице с необъятной грудью. Поздоровались.

— Это откуда же у вас «запорожцы»?

— Цэ ж скаженни бандюки з Шаповаловки. Пилы, пилы, жинок, як цых курчат ловылы, а тэпэр сплять, що б воны нэ повставали. А цьи тры дурни стэрэжуть.

— А тебя, часом, не поймали? — съязвил Тараевич.

— А трясцу им. У мэнэ свий козак е.

— А богато их здесь? — спросил Соловей.

— Та ни. Можа, яких с тридцать и будэ. Куркули вси. У Борзни там богацько, та в Шаповаловци шайка стоить, а тут ни.

— А Борзна далеко отсюда? — продолжал Соловей.

— А вы что же, не тутошние?

— Из Конотопа, — ответил Тараевич, — беженцы мы.

— Можэ в шайку хочэтэ? Там всих бэруть. Погуляетэ, доки головы нэ поскручують. А до Борзни верстыв с дэсять будэ, нэ бильш. Идить як хочэтэ.

Хлопцы поблагодарили за совет, распрощались с бабою и двинулись назад вдоль состава. На них никто не обращал внимания. Обошли загаженный, заблеванный вокзал. На скамьях храпело несколько казаков. В углу примостился чубатый детина со шрамом во всю щеку. Прижавшись к нему, спала какая-то помятая бабенка.

Соловей пожалел, что оставил эшелон в Макашине. «Куркулей» можно было повязать, как сонных цыплят. А пока доберешься назад и возвратишься с красноармейцами, очухаются и попробуют огрызаться. Лишняя забота. Телеграфировать отсюда нельзя. Неизвестно, под чью дудку начальник станции пляшет. Да его и не видно нигде. Видать, забился под печь с перепугу. Значит, надо скорее возвращаться. Но как и на чем? Они еще побродили по станции, поговорили со сторожем водокачки, наслушались от него разных страхов о том, что происходит в Борзне и Шаповаловке.

Под вечер на тормозной площадке товарно-пассажирского поезда разведчики возвращались назад.

В Макашине к батальону Соловья присоединились отряды могилевских и смоленских курсантов. В теплушках стало теснее и веселее. Земляки и давние знакомые говорили о боях в Гомеле и возле Василевич, вспоминали друзей, погибших возле «Савоя».

Дежурный сообщил на станцию Дочь, что отправлен товарный поезд на Бахмач. От Макашина до захваченной бандитами станции даже на сырых чурках ехать не больше полутора часов. Солдаты вместе с кочегарами шуровали в топке и все чаще вглядывались в вечерний мрак. Казалось, вокруг безлюдная пустыня и только, как привидения, проплывают черные придорожные елочки.

Впереди мелькнул огонек светофора, поутих грохот, дернулись вагоны, залязгали буфера. В теплушках не зажигали огня, чтобы казалось, что идет именно товарный состав.

В мерцании закопченного фонаря показалась фигура дежурного, поодаль стояли несколько бандитов с обрезами.

Когда состав остановился, красноармейцы начали соскакивать не на перрон, а на другую сторону поезда. Кто-то из бандитов выстрелил, чтобы предупредить своих. Дежурный погасил фонарь и пополз под вагон. Он не сразу сообразил, что происходит, и, только когда услышал топот сотен ног и короткие приказы командиров, выбрался из-под вагона.

— Товарищи, их там человек тридцать, — вздрагивая, бормотал он, — не бойтесь, их человек тридцать. Только с обрезами.

Из вагона сыпанул смертельной трелью пулемет, грянуло «ура», и красноармейцы начали окружать здание с выбитыми окнами. Бандиты прыгали через заборы, хоронились за овинами, мчались кто куда, чтобы хоть как-нибудь вырваться в темное поле. Слышалась беспорядочная стрельба и крики — пьяные сразу же протрезвели, лихие гайдамаки улепетывали как зайцы…