Рудобельская республика - [50]

Отец сразу подскочил к стене, схватил Гэлькины наряды и начал их комкать в руках.

— А, вот ты где, сука блудливая! — заревел он от злости. — Марш домой! — затопал ногами Андрей.

— Вы меня только мертвую можете забрать. А так не гневите бога и не смешите людей, — всхлипывая, отозвалась Гэля.

Старый Ермолицкий остолбенел с открытым ртом, потом топнул ногой:

— Прокляну негодницу! И вы у меня еще поплачете, гады! Лешие! Опоили дуру любистком, потешаетесь теперь!

Он отвернулся от окошка, поднял с земли ременный кнут. В другой руке потащил за собой по песку белое платье. Перевалился в возок и зло стеганул сивого жеребца.

Гэля сидела на кровати в длинной холщовой рубахе и горько плакала.

Ей еще не раз придется поплакать на своем веку!

10

Чуть ли не каждую неделю рудобельские «кооперативщики» ездили в Бобруйск за товарами. Лиакумович не жалел им ни мыла, ни керосину, подкидывал немного соли, иногда давал ситцевых и конопляных платков, а то и рулон какой-нибудь «чертовой кожи» на штаны. Привезут Тимох с Микодымом или Степаном ящики и мешки, закроются в магазине и начинают перетряхивать все: под мылом — порох спрятан, под спичками — патроны лежат, из соли вытаскивают несколько наганов, завернутых в промасленные тряпки. Разложат листовки и газеты, написанные по-нашему и по-немецки. И… пошла торговля. Смотришь — за полдня все и разнесли. Листовки и патроны чаще всего забирал Роман Соловей: набьют ему целую торбу всего, сверху прикроют куском ситца, положат пару брусков мыла — и потопал старик. А куда нести все это, ему не надо было спрашивать.

Потом приходит Левков, за ним — Андрей Падута. А утром не только в Карпиловке или Рудобелке, а верст за двадцать от них висят на заборах листовки, подписанные Бобруйским уездным комитетом РКП(б): «Не давайте немецким оккупантам вывозить народное добро, разоружайте солдат, создавайте партизанские отряды».

И снова возле холопеничских мостов и в Гатовичской пуще гремели выстрелы, хлопцы и дядьки в лаптях и зипунах, как привидения, выскакивали из лесу, заворачивали подводы, забирали у солдат карабины, а их со связанными руками гнали обратно. Немцы не очень-то и сопротивлялись: им самим все уже опостылело, да и знали солдаты, что здесь они временные гости, а из дому доходили слухи, будто и там народ бунтует.

Все чаще в казармы и избы, где стояли солдаты, попадали маленькие газетки. В них коммунисты призывали немецкий народ свергнуть кайзера Вильгельма, как это сделали русские со своим царем, забрать бюргерские земли и заводы, начать строить новую жизнь в вольной Германии. Солдаты читали и перечитывали эти листки, прятали их от офицеров, шептались между собой и не спали ночами в чужой, непонятной и бедной лесной стороне.

Они нехотя выезжали собирать контрибуцию, нехотя шли охранять волость и шататься ночью по селу, чтобы спокойно спали коменданты и офицеры. За себя солдаты не очень боялись. Партизаны предупреждали: если они не будут лезть на рожон, никто их не тронет. Так и получалось. Только увидят на дороге вооруженных мужиков, сразу поднимают руки. Отстреливаться нет смысла: мужиков с винтовками обычно раза в три больше, чем конвоя при самом большом обозе. Только моргнуть успеешь, а партизаны уже спереди, и сзади, и со всех сторон появляются из-за кустов. Куда тут денешься? Да многие и сами понимали, что солдат превратили в грабителей, что грех забирать хлеб у таких же крестьян, как они сами, что надо помочь русской революции, а не душить ее. Одним словом — думай, солдат, как дожить тебе до встречи с родным краем, а ее, встречи этой, каждый ждал с недели на неделю, со дня на день.

Идут ночью по селу три-четыре солдата с карабинами. Видят, в хате ярко горит лампа, пиликает гармошка, ухает бубен с колокольчиками. Надо же посмотреть, что там такое. Зайдут, грозно спросят: «Кто ест козяин?», а девчата уже подвигаются на лавке, дают им место, сыплют в пригоршни семечки, приглашают на вальс.

Ну как тут быть суровым, если синеокая Дуня так похожа на его Терезу или Марту? И хлопцы добродушно приглашают: «Komm, Kamerad, танчить». Как удержаться? Отдает молоденький солдатик карабин товарищу, кладет руку на тугое плечо и гремит подкованными сапогами, аж лампа трясется. Глядишь, и второй разохотился, только самый старший сидит на лавке, обняв три карабина.

Выйдут на улицу, полезет который-нибудь в карман за зажигалкой, а там уже что-то шуршит. Придет в казарму, посмотрит, оказывается — свежая газетка. А в ней пишут, что в Баварии бастуют батраки, в Мюнхене рабочие вышли на улицы с красными флагами и приветствовали русскую революцию.

Немецкие коммунисты призывают солдат вернуться на родину и направить штыки против помещиков и фабрикантов. Вот и разберись, солдат! Прочитает, и хочется с кем-нибудь посоветоваться, вместе подумать. Тихонько ткнет газетку соседу: своя же, немецкая. «Смотри-ка, что пишут. Выходит, и дома беспокойно. Да и жена намекала в письме, что бурлит все вокруг».

Так и ходит из рук в руки листовка или газета, которая неизвестным путем попала в солдатский карман.

Комендант зеленеет от злости, что вокруг действует какая-то вражеская сила, что враги проникают не только в казарму, не только в солдатские головы, но и добрались до его собственного кармана.