Рудобельская республика - [49]

Из ситцевого платочка Иван достал фату и веночек из жестких белых цветов. Гэля нащупала под воротничком иголку с длинной ниткой и стала пришивать венок к фате.

Лесными дорогами они проехали верст двадцать, аж до Лучиц, и остановились у паперти маленькой деревянной церкви. Вокруг никого не было. В песке, возле коновязи, ковырялись поповские индюки, да в густых лопухах хрюкал сытый поросенок. Гэля осталась одна на подводе, а Иван со свояком побежали в поповский дом. Они уже давно сговорились с батюшкой и заплатили вперед три пуда жита.

Вскоре показался старый, тщедушный попик в белом полотняном подряснике и в порыжевшей от времени соломенной шляпе. За ним семенил в опорках на босу ногу горбатенький звонарь с безбородым лицом. Он позвякивал связкой ключей, а следом шли Иван со свояком.

Иван сбегал к возу, взял Гэлю за руку и повел в темные двери. В притворе она надела фату с венком и робко вошла в прохладный полумрак церкви. Возле аналоя горела одна свечка. На столике Гэля заметила два медных перстенька, видно, выкованные карпиловским кузнецом из толстого николаевского пятака. Когда поп запел: «Венчается раба божья…» — над Галиной головой Иванов свояк поднял блестящий венец, похожий на царскую корону, а над Иваном держал такой же венец горбатенький звонарь. Поцеловали холодный крест, поцеловались с Иваном, поп надел им на пальцы тугие колечки, перекрестил огромным евангелием в бархатном переплете.

Вот и все. Теперь они муж и жена. А что дальше? Отступятся ли отец и Казик? Дадут ли спокойно жить, пускай в бедности, но так, как велит сердце? Гэля едва держалась, но не заплакала. Сняла в притворе фату, завернула в ситцевый платок, и, уже не прячась от людей, молодые поехали по большаку в Иванову хату.

Старая Ковалевичиха, вытирая платком глаза, в сенях осыпала головы молодых пригоршней ржи и повела в светелку.

— Пригибайся, дочушка, чтоб не стукнулась.

За столом в розовой сатиновой рубахе сидел Иванов отец, а рядом с ним весь ревком — Соловей, Левков и Молокович. Сбоку на лавке — старший брат Ивана Атрохим и три младших хлопца.

Молодых посадили в красный угол. Гэлька снова надела фату. Она разрумянилась и улыбалась всем добрыми ясными глазами. В хате стоял полумрак, но огня не зажигали — и венчание и свадьба были крадеными, таинственными: без музыки и песен, без шумного застолья.

— Как только выкурим немцев, мы такую вам свадьбу закатим, вся Карпиловка ходуном пойдет, — поглядывая на молодых, говорил Соловей. — Хоть вы и обвенчались, а мы вас все равно в ревкоме запишем. Земли нарежем самой лучшей, коня дадим, пару коров — живите на здоровье. А жизнь такой будет, что никому и не снилась.

— Где ж ты коров тех наберешься, Лександра? — хитро прижмурившись, спросил Кондрат.

— А разве мало их, дядька, в панских да шляхетских хлевах? Кто их вырастил? Мужик. Мужику они и достанутся.

— Хватит вам, мужчинки, воду в ступе толочь, — поднялась с ребристой чаркой в руке Кондратиха, — лучше выпейте с молодыми, чтоб им добро жилося, елося да пилося.

Все чокнулись и выпили разведенного черничным соком спирта с панской винокурни.

Кондрат захмелел. Он наклонился к Прокопу Молоковичу и загудел ему в ухо:

— Это ж надо, такое стряслось: Андрей Ермолицкий — мой сват. Черта с два я теперь шапку ломать перед ним буду, пусть хоть удавится. Сват, — значит, ровня. А Иван… Что Иван? Не женился — три онучи, и женился — три онучи. Одна прибыль — девка хваткая. С такой не пропадешь. Она ж и дома ворочала всю работу.

Когда совсем стемнело, гости стали расходиться по одному. А молодых Кондратиха отвела спать в хлевушек — в хате было тесно и людно.

А назавтра чуть свет остановился возле Кондратова двора сивый жеребец в яблоках, и из легкого возка вылез мрачный и злой Андрей Ермолицкий. Он постучал в маленькое оконце кнутом.

— Эй, кто там есть?

Из сеней вышел босой Кондрат в залатанных исподниках.

— Не прибилась ли к тебе моя блудная овечка? Свет объехал. Говорят, тут она.

— Овечек нет, а невестку бог дал.

— Бог ему дал! Украл, ворюга! Где она? Вот я ее сейчас кнутом отхожу, сразу зуд пройдет. — И он, как бешеный, заметался по двору.

От злости хлестнул кнутом по окну, дзинькнуло и рассыпалось стекло. Из хаты выскочил Атрохим. Он выхватил кнут из рук Андрея и так уцепился в плечо, что тот аж присел.

— Вон отсюда, поганый шершень, что и духу твоего не было! — гаркнул он на отцова «свата».

Ермолицкий сразу притих, но не сдался.

— Воры, убийцы, дитя родное украли, чтоб вам пусто было! Где ты там есть? Марш домой, сучка!

— Я тебе сейчас как двину, так ты и кости не соберешь! — замахнулся обветренным кулаком Атрохим.

— Сыночек, не трогай ты его, — выскочила из сеней Кондратиха. — И ты, сваток, не лютуй. Пускай живут на здоровье. Что уж теперь? Венчанные они, муж и жена. Зашли б лучше в хату да поговорили как люди.

— Чтоб она огнем пошла, твоя хата! Какие вы люди? Голь перекатная, на чужое добро позарились. Трясцу вам, а не приданое. — И он показал куцый кукиш. — Ни полушки не достанется. Нехай зараз же отдает платье и ботинки хромовые. Слышишь? Где ты там прячешься?

Гэля все слышала, сидя в хлевушке на теплой постели. Она свернула подвенечное платье, схватила красивые ботинки, которые обувала всего раза два, и выбросила все через окошко.