Ручьём серебряным к Байкалу - [56]

– Весна, весна… – сами собой порой шептали губы Льва.

Шла та весна, которую страстно ждала мать. Но матери теперь нет и никогда не будет. Никогда не будет. Никогда не будет его матери, той тихой, скромной, преданной своим детям женщины, но единственной и прекрасной для сына. Как же он смел столько лет не любить мать, пренебрегать ею, не понимать её, нисколько не силиться понять, по-настоящему посочувствовать ей, когда надо было? Ничего не поправить? Конечно, уже не поправить. Но для него жизнь продолжается, он ещё вполне молод и силён, он мало-помалу и неустанно вытесняет из своей души потёмки, он не скисает, а стремится жить достойно, как хотела бы для него мать его. Он не сегодня-завтра выправит свою судьбу. Конечно, выправит. А то, что он когда-то посмел не додать матери, он отдаст целиком и полностью своим близким и той, с которой он непременно окажется вместе. Похоронив мать, он неожиданно ожил сердцем для какой-то новой и, несомненно, большой счастливой жизни. И жить впредь он будет только любя, так, как прожила мать.

– Весна, весна…

Однако, наконец-то, что же за весна такая нынче – холод зимний до сих пор! В середине марта морозы хотя и отступили чуть, промелькнули по земле робкие оттепели, однако по ночам хрустела стынь, и по утрам воздух был непроглядно туманистым, серо-густым, задубелым. Днём сильное, ослепляющее высокое небо хотя и распахивалось, но потяги с севера студили, охлаждали, быть может, и сами солнечные лучи, поэтому не пригревало совсем. Покалывало и пощипывало лицо. Ну да Бог с этой такой неласковой весной вокруг. Весна подлинная – она в его душе, в которой скопилось и засияло столько томительных ожиданий. Льву даже кажется, что ежесекундно, круглые сутки светит солнце.

– Судьба, не обмани, подруга! Поманила? Так уж не увиливай, не насмехайся, как раньше бывало!

43

Льву кажется: люди, не чувствуют, что настала весна; им знобко, они всячески укрываются от холода, ругают морозы и хиус, да и жизнь клянут за одно. И Льву порой думается, что весну чувствуют, понимая и замечая её, только лишь он и Мария, и, выходит, наступила весна только лишь для них одних, а для всех – пока ещё зима, пока ещё прошлое.

Весна, мать, Мария, – минутами пьянело его сердце.

Но что же такое особенное происходило в Марии? Льву казалось, что с началом весны глаза её зацвели, и сама она вся словно бы раскрывалась, выявлялась каким-то, воображалось ему, прекрасным нездешним цветком. Лев понимал и радовался, что Мария день ото дня взрослеет, к тому же ей уже восемнадцать, она становится настоящей, как и мечтается ею, девушкой, но чтобы столь разительно изменяться с наступлением всего-то календарной весны – тут что-то такое чудодейственное, наступление, возможно, какой-нибудь сказки. Однако внешне Мария оставалась почти что всё тем же тонким, нескладно-высоким мальчиковатым созданием: всё той же была её шея – по-гусиному вытянутой, бледной, всё тем же был её рот – некрасивым, великоватым, но с узенькими змейками губ, всё тем же оставался и её нос – совершенно по-детски маленьким, чуть пипочкой. Но глаза её, – они, был убеждён Лев, любые её физические, возрастные шероховатости, несоразмерности оборачивали достоинствами, были милы и притягательны. Лев ещё тогда, давно, когда они впервые встретились, понял и сказал себе, что её глаза редкостные, богатые, роскошные и даже – непредсказуемые. А теперь к тому же ещё обнаружил, что они могут у неё цвести. Они у неё – то голубоватой водицей, то дымчато-расплывчатые, мечтательные без меры и предела. Но сейчас Льву не нравилось, что её глаза схожи с глазами Павла, отца её: не быть бы её жизни такой же горемычной, как у бедолаги Пашки, – другой раз тревожно задумывался Лев. Однако, радовало и утешало, глаза её изменяются, становятся другими, что в них, а стало быть, в её душе, выкристаллизовывается – так он про себя сказал и ему понравилось это высокоточное, хотя и несколько распяленное слово – нечто лично ей присущее. Следовательно, и судьбе быть иной – доброй и счастливой, – спешил обнадёжиться Лев приятными и желанными для него выводами.

Как же цвели глаза ныне весенней, цветочной Марии? Они цвели, ответил себе Лев, чувствами, вернее, многочувствием. Любит человек – глаза влюблённые у него; опечален – печальные глаза; весел – весёлые. Но в глазах Марии он не встречал ни влюблённости, ни опечаленности, ни весёлости, ни тоскливости – ничего такого привычного, обыкновенного, в чистом, так сказать, виде и проявлении. Они цвели именно множеством, бездной чувств, переживаний, мимолётных эмоций, желаний, мыслей и ещё чем-то неуловимым, беглым, быстротечным, как вспышка метеорита. В ней, очевидно, скопилась, развилась тьма желаний и, быть может, возжаждала она многое чего и сразу от жизни, но по младости своей и неискушённости не знала ещё определённо, что же именно ей надо, какому чувству, какой мысли, какому желанию ввериться, за кем, наконец, пойти.

Ещё он заметил необычную, раньше им не встреченную ни у кого из людей новинку в её облике цветущем – на лице пробился пушок, скорее, этакий микроскопический младенческий пушочек, к тому же какой-то розовенький. Наверное, пушок и раньше был, да и розовым он не мог быть, осознал Лев, однако ему хотелось