Рубикон - [8]

"Оптиматы — лучшие люди". Цезарь невесело усмехнулся. Горстка полунищих, погрязших в долгах патрициев и недавно разбогатевшие денежные мешки в своем тупоумии гордо именовали себя "оптиматами".

Одряхлевшая Республика Рима нуждается в коренном преобразовании.

Как некогда Марий превратил племена Италии из данников Рима в римских граждан, так и теперь жизнь требовала превратить все завоеванные Римом земли в единое многоплеменное государство, где каждый, будь то грек, италик, галл или нумидиец, египтянин или понтиец, мог дышать свободно и засыпать без страха.

Цезарь еще раз пробежал глазами записи. Потом взял стилос и бережно вымя на покрытой воском дощечке: "Сегодня Октавиан впервые улыбнулся мне. Он уже узнает нас всех".

Такое удивительно крошечное существо. В нем больше смысла, чем во всей этой мышиной возне в Сенате. Здесь, в тихом старом доме, в уютной теплой комнате, чуть слышно поскрипывает колыбель, древняя, баюкающая не одно поколение Юлией, а в колыбели спит бессмертие Рима — дитя! Маленький, мудрый человек. Он спит и растет.

Ребенок в первые дни жизни был так слаб, что не мог брать грудь. Атия сдаивала молоко. Цезарь попеременно с сестрой проводил ночи без сна у колыбельки и каждый раз, когда песочные часы опустошали свой флакон, вливал в полуоткрытый, посиневший ротик несколько капель материнского молока. И Октавиан оставался жив.

VIII

Задержанный на фьезоланской дороге[16] гонец показал в курии, что он послан к Гаю Манлию, соратнику Катилины. Тот, кто послал его, велел на словах обещать повстанцам всемерную помощь. Золото предназначалось вождям заговора для вербовки сторонников. Это был дар благородного Марка Лициния Красса его друзьям.

— Каким друзьям? — Красс поднялся. Он сидел, как всегда, в задних рядах среди приписных отцов отечества. — Я выслушал твой бред, чтоб узнать, до чего же дойдет наглость этих отбросов. Мало того, что негодяи хотят разжечь гражданскую войну, они еще втягивают в свое кровавое болото честных людей. Что общего между обманутым заимодавцем и неисправным должником?

Марк Лициний широким жестом обвел сенаторские скамьи. Там сидели его должники. Он твердо знал: эти не посмеют уклониться от оплаты.

— В тяжелые времена мы живем, — продолжал он. — В молодости я скрестил мечи с мятежниками. И уставил крестами путь от Рима до Неаполя. Но то были бессмысленные рабы. Их следовало сурово покарать, дабы навеки внушить страх перед могуществом Рима, однако гневаться на неразумных тварей было бы смешно. А ныне мне равные по рождению...

— Не завирайся, подлец! — выкрикнул чей-то еще ломающийся басок. — Ты, плебейская морда, не равен ни Фабию, ни Сергию! И не тебе их судить!

— Мой дорогой Мессала, — невозмутимо возразил Красс, — благороден тот, кто дает другим кусок хлеба, а не тот, кто хочет жить за чужой счет.

— Не ты ли даешь хлеб и кров бедным погорельцам? — Кассий поднялся. Его бесило, что плебей сумел нажиться там, где патриций мстил. — Валерий Мессала трижды прав. Не тебе судить о том, что благородно, а что нет. Если юноши лучших семей вовлечены в мятеж, то лишь потому, что такие, как ты, пролезли в Сенат!

— Тем прискорбней, что те, чьи предки воздвигли Рим, стремятся его разрушить. Но есть простые люди! Они не допустят междоусобиц и кровопролитий. Кто бы ни были мои отец и дед, я гражданин Рима и сенатор! — Красс властно простер крепкую волосатую руку. — И не позволю клеветникам чернить мое доброе имя!

— Конечно, мой доблестный друг, конечно, — неожиданно поддакнул старый Брут, — патриции или плебеи, мы все равно дети Рима. Казнить, казнить клеветника...

Удивленный Кассий начал яростно возражать, хотел было! потребовать подробного расследования, но Децим Брут остановил его:

— Брось! Старикан умаслен!

— Что?! — Кассий недоуменно взглянул на приятеля.

— Умаслен! — повторил Децим. — Я видел своими глазами, как Харикл перед входом в Сенат сунул ему тугой кошелек!

— Не может быть! Римский патриций, сенатор! Из рук раба! — На лице Кассия отразилось такое страдание, что Децим расхохотался.

Между тем ликторы уже увели злополучного гонца. Цицерон слащаво улыбнулся в сторону Красса:

— Конечно, подкупленного преступника не следовало допускать в курию, но я рад, что клеветник сам себя разоблачил и все мы убедились в твоей безупречности, мой друг Марк Лициний!

Сенаторы стали расходиться. Но откуда-то донесся слабый вскрик — гонец покинул мир, не дойдя до тюрьмы. Начальник ликторов обтер клинок.

— Доложим: при попытке к бегству.

Кассий бросился назад в курию, протолкался к Цицерону:

— Почему допустили убийство? Теперь мы не узнаем... Я уверен, Красс был замешан!

— Замолчи! — гневно шепнул Марк Туллий Цицерон. — Не дразни быка среди стада!

Окруженный покорными должниками, не слушая их притворной лести, Марк Красс шел тяжелой, неспешной поступью. Он наклонил голову, широколобую, на короткой шее, и впрямь походил на круторогого могучего владыку стад.

IX

В ту же ночь заговорщики были схвачены, ввергнуты в тюрьму и по тайному приказу консула Цицерона задушены прежде, чем хоть один из них успел произнести слово. Цицерону Сенат преподнес титул "Спасителя Отечества".