Рубикон - [146]

Октавиан, повертев в руках прошение, поднял на Ливию глаза. Она стояла прямо, как воин, не опуская головы. Высокая, немного излишне полная, с тяжелыми косами и темно-синими глазами. Лицо понравилось Октавиану. Открытое, светлое. Особенно хорош взгляд, прямой и властный.

Триумвир опустил ресницы и притворился углубленным в чтение.

— Твой муж сражался против меня?

— Да.

— Покушался на мою жизнь?

— Нет.

— А мне известно, что покушался.

— Тиберий Нерон был подвергнут проскрипции[46] с конфискацией всего имущества. Ему грозила смерть. Однако донос был ложен. Мой муж ненавидел тиранию, но не участвовал в заговоре против твоей жизни.

— Почему же, невиновный, он не захотел оправдаться?

Ливия с горькой насмешливостью посмотрела в лицо правителя.

— Я допускаю, — мягко возразил он, — ты не знала о вине твоего супруга. Но ведь, когда он сам обрек себя на изгнание, ты могла бы остаться в Риме. Приговор, грозящий ему, разрывал брачные узы.

— Я не знаю этого закона, но всегда знала, что Тиберий Нерон мой муж и отец моего сына.

— Как же вам удалось ускользнуть из столицы?

— Подкупили патруль. Шли лесами. Я несла ребенка, а муж уносил наши сокровища.

— Зимой?

— Мы не могли медлить. Тиберий Нерон был лишен огня и воды.

— И ты не побоялась? — спросил Октавиан с восхищением.

— Боялась, но не хотела разлучаться с моим супругом. В Неаполе мы сели на галеры.

— Где он умер?

— Погиб во время кораблекрушения.

— А как же ты? Ведь ты сопровождала его?

— Я выплыла. Привязала к себе сына и бросилась в волны.

— А дальше? —  с нетерпеливым интересом спросил Октавиан.

— Море выбросило нас. Жили в рыбачьих поселках.

— Как же ты жила? — Октавиан внезапно заметил, что матрона все еще стоит перед ним, и жестом разрешил сесть.

Просительница сделала вид, что не поняла приглашения.

— Работала, плела сети, помогала выгружать улов. Кормила сына и себя.

— Почему ты не вернулась в Рим?

— До последнего часа жизни изгнанника я делила с ним огонь и воду. Знаю, что нарушила твой закон. Находишь виновной — казни. Но оставь моего сына. Он ни в чем не виноват перед тобой.

— Я сам буду ходатайствовать в Сенате, чтобы тебе вернули имущество твоего супруга и сняли с тебя вину за твои проступки против народа римского. — Стараясь скрыть все растущее смущение, он милостиво протянул руку.

Ливия почтительно поцеловала.

Через несколько дней триумвир сам привез вдове Тиберия Нерона решение Сената. Передавая прощение, Октавиан избегал смотреть на матрону, краснел и смущался.

— Почти мой дом и не откажись отведать хлеба и вина под этим кровом. — Ливия смиренно наклонила голову.

Октавиан быстро сел к столу. Он даже не скрывал, как доволен, что хозяйка догадалась пригласить его. Расспрашивал об ее скитаниях, поражался смелости вдовы.

— Мне рассказывали, что, когда палачи пришли за твоим Каем, ты закуталась в его плащ, выбежала на улицу и увлекла погоню. Правда ли это?

— Мне кажется, — сдержанно ответила Ливия, — любая поступила бы так же.

— Такие женщины, как ты, напоминают Рим на его заре. Я стремлюсь возродить доблесть древней Республики, хотя меня и обвиняют в тирании.

Матрона скромно промолчала. Она говорила мало, слушала почтительно, вовремя подавая нужные реплики. Октавиан засиделся до глубокого вечера. Ему понравилось, что вдова не заигрывает с ним, не кокетничает, и сам он не рисовался и не манерничал.

Дома триумвир с восторгом рассказывал о новом знакомстве:

— Какая достойная матрона! Оказывается, есть еще на земле жены, верные мужьям! Не побоялась смерти ради любимого!

Его мать и сестра обрадовано переглянулись.

II

Плыли под черными парусами, незримые в ночи. Агриппа, стоя у руля, следил за звездами. Старый рыбарь учил юношу читать небесные приметы. Маяк не всегда выручает. Его могут потушить. Часто пираты разводят ложные огни. Стремясь к ним, мореходы находят гибель.

Волны крепли. Мачты поскрипывали. В памяти флотоводца воскрес шум сосен, стуки топоров, ребристые тени корабельных каркасов, четкие на пустынном песке.

Каждый корабль, будь то мощный "ворон" или скороходная лигура, был его детищем, вспоенным его потом и кровью. Марк Агриппа гордился ими и был спокоен за них. Выдержат любой шторм, а в полнолуние сильных бурь можно было не опасаться.

Однако, когда огибали Апулию, одна щека у луны уже похудела. Вода линяла, утрачивала понемногу адриатическую синь и, мутно-зеленая, бурлила за бортом.

Узкий пролив проскочили благополучно.

— У каждого моря своя повадка, своя волна, свой цвет, — поучал рыбачий старейшина. — Гляди, гляди, змеи под водой побежали. Зеленеет волна — к шторму, значит, проснулся на дне царь бурь и бичами мутит глубину.

Крепили паруса, привязывали бочонки с питьевой водой, задраивали люки. Шторм настиг уже за Сицилией. Девять дней бушевала пучина...

Содранными в кровь руками тянули канаты, убавляя и вновь ставя паруса. Вычерпывали воду из трюмов, заделывали течи... Но боги милостивы к смелым — все же увернулись от смерча, уцелели меж воронками водоворотов.

Агриппа сроднился с кораблем. Ощущал малейшую дрожь лигуры, чувствовал, как, в ответ на движение его мускулов, покорная, измученная борьбой с пучиной, она вздрагивала, меняла курс и шла туда, куда он ее вел.