Рубежи - [87]

Да, он понимал. Она должна жить, и он должен жить, но как? Она проводила рукой по его волосам, прижимала голову к себе, целовала, а он молчал. Что он мог сказать?

Таня летала вторым пилотом на транспортном самолете, порой неделями не бывая дома. Фомин уходил к друзьям, ловил рыбу или отвечал на письма, в которых неизменно вспоминался фронт, и ждал. Ожидание было трудным. Пробовал просить работы в местных организациях, связанных хотя бы косвенно с авиацией, но врачи неумолимо исключили всякую возможность не только работать в авиации, но и вообще работать. Были только встречи со школьниками, президиум на торжественных собраниях и отдельные партийные поручения. Это не может продолжаться бесконечно. Сорок один год. Выглядит он старше. Под глазами морщины, в волосах седина, захлебывающиеся, неровные удары сердца… Таня получила диплом летчика гражданской авиации и впервые улетела в глубь страны. «Приготовься жить по формуле, товарищ майор в отставке: ожидание — встреча — короткое счастье — ожидание. И к этому можно привыкнуть». Фомин открыл альбом. Десятки фотографий с юга. Она и он. Они были откровенны всегда, и на фронте понимали друг друга. Не было разговоров о ее первой любви. Астахов, его друг и бывший ученик, ушел из ее сердца. Фомин не мог предъявлять никаких прав на ее любовь. Пусть будет так, как хочет она, как должно быть. После войны она нашла его, значит любила. Фомин начинал злиться: сам настраиваешься не на ту волну. Все по-прежнему. Их чувства испытаны временем, войной. Надо найти дело и не превращаться в слезливого мальчишку. В его возрасте не делают ошибок и не строят иллюзий. Еще немного, и она будет опять дома. Они уедут в луга, в деревню. Несколько дней счастья в месяц и хватит на его долю. Так успокаивал себя бывший летчик. Бывший. Но отделаться от неприятного чувства, когда он думал о пилотском свидетельстве в руках жены, все же не мог. Когда-то он радовался появлению нового летчика. Это был его труд, и Таня получила право на вождение самолета в аэроклубе еще до войны из его рук. Тогда он был доволен, жизнь раскрывалась перед ним широкой панорамой, и не было мысли о бесцельности существования. А теперь… Нет, он не философствовал, а, разобравшись в своих мыслях, начал видеть окружающее глазами пожившего на белом свете человека, без томящей горечи, но и без розовых иллюзий. Несколько дней бродил Фомин по загородному лесу, подолгу сидел на берегу реки, прислушивался к чудесным голосам природы. К нему вернулось душевное равновесие. Как-то он подумал, что никогда раньше не был наедине с природой, не видел по-настоящему ни весны, ни лета. Годы пролетели в труде, в заботах, в войне, и всегда он торопился; в довоенные годы вместе с товарищами, работавшими в аэроклубах, спешил подготовить и дать стране тысячи летчиков спортивной авиации, в войну спешил к победе, и вот отдых. Делай, что хочешь. Ни обязанностей, ни забот. Если не потерял способность мечтать — мечтай. Если хочешь творить — твори. Мысленно он несколько раз повторял слово: твори! Да, да! Именно твори! Его не устраивает вынужденная свобода и такой отдых. Всю жизнь он был беспокойным человеком, таким и будет, пока дышит. Как это раньше он не подумал об этом! Желание делать совсем необычное было внезапным и прочным. Не пропадет ли? Нет. У него хватит терпения, и настойчивости хватит, вот если знаний будет маловато, он будет учиться. С книгами у него дружба не терялась. Он думал, ощущал прилив свежих, здоровых сил. Таня часто присылала короткие письма. Вчера из Горького, сегодня из Казани, а завтра — откуда-нибудь с Урала. Приличная скорость у их самолета! И где бы она ни была, они вместе. Он будет работать, и этот труд еще больше сблизит их. Два дня он ходил по комнате, раздумывал, плохо спал, больше обычного принимал бром, забывая о больном сердце. Не хотелось о нем думать. Два раза пропустил сроки явки к врачу, но это его уже мало беспокоило, да и сердце стало стучать ровнее, не так часто кололо в груди при глубоком вдохе, вот только сон по-прежнему тревожный, но и это пройдет. Вечером вспомнил: его настойчиво звали в аэроклуб, побыть на полетах, поговорить с людьми, в тот самый аэроклуб, которым он руководил много лет назад, где прошли его лучшие годы.

Ему хотелось к людям, к новым людям. Он их не знал. Но, как и в его время, в аэроклубы шли юноши и девушки с заводов, из школ, молодежь, рвущаяся в небо. Те же люди, только возраст не позволил им принять непосредственное участие в войне, но они испытали, как и он, войну, лишения, а многие видели и смерть. Утром за ним прислали машину. Слегка прихрамывая, в сопровождении одного из инструкторов, Фомин ходил по классам, осматривал макеты планеров, самолетов, многочисленные плакаты. Внешне все как будто выглядело по-старому, но учебный процесс, показалось Фомину, стал более четким. Фомин нашел этому объяснение: руководили аэроклубом бывшие кадровые офицеры, они и занесли новые порядки, свои привычки, да и война закончилась совсем недавно. Так надо. Учить чему-нибудь, тем более летать, и не думать о необходимости защищать Родину — бессмысленно, если не сказать больше. Об этом и говорил он с людьми, почти не касаясь личных переживаний в военные годы.