Рубеж - [43]

Наверное, он все же прочитал что-то на моем лице.

Осекся.

Недоверчиво посмотрел на меня, словно бы оценивая, где я стоял раньше – и где теперь.

Мне бы в этот момент выстрелить, но я тоже не успел, как-то потерялся во времени.

– Вы сами виноваты, – выкрикнул он, мгновенно разворачиваясь лицом к столу.

И спиной ко мне.

Толик склонился над столом, рука пошла вниз…

Завершая последнее, что еще оставалось сделать – подпись. Только этим отличались обычные рисунки от тех самых.

В этот же момент я потянул спусковой крючок.

Грохнул выстрел, первой пулей маленькому художнику раздробило плечо, и он выронил карандаш, повернулся ко мне. Я снова встретился с взглядом его голубых глаз.

И выстрелил еще раз, а затем еще и еще. Изломанное моими выстрелами тело мальчика сползло со стула, бесформенной кучей распласталось на полу. Текла кровь.

Как, и все?

Неужели он не успел? Ведь это так быстро – подписать рисунок.

Меня мутило. В комнате пахло порохом, выстрелы наверняка слышали соседи. Надо было бежать, надеясь, что удастся скрыться, хотя не стоило себя обманывать: Толик был слишком известен, милиция вывернулась бы наизнанку, чтобы отыскать его убийцу.

Но что-то заставило меня подойти к столу, осторожно, чтобы не наступить на лежащий под ногами труп, и посмотреть на портрет. Да, на рисунке, несомненно, был изображен я, Толик успел передать даже ту неуверенность, что мучила меня последние дни.

А в нижнем правом углу расположилась закорючка подписи.

Боже, что же это? Неужели я ошибся? Неужели я убил ни в чем неповинного ребенка?

Не может быть этого, ведь он сам…

Я бросил на стол пистолет, упавший с глухим стуком. Затем оперся руками на спинку стула, забрызганную кровью, и шумно вздохнул.

– А теперь отойдите от стола, дядя Саша, – раздался у меня за спиной такой знакомый голос Толика.

Я не сделал даже попытки схватить оружие, ведь я не видел, что делает мальчик. Но на самом деле я не сопротивлялся совершенно по другой причине: весь запас внутренних сил, вся моя готовность убить ребенка, то, что в нас тщательно вытравливало общество, то, что я старательно взращивал в себе все эти дни – все это иссякло.

Вместо них – лишь бессилие и гнетущая усталость.

Я медленно, преувеличенно медленно отошел от стола, подняв руки, и так же неторопливо повернулся.

В дверном проеме стоял еще один Толик Девяткин и улыбался, держа в руках лист бумаги и карандаш. Бумага чуть просвечивала, и я мог разглядеть, что на ней нарисован портрет.

Бред.

Все повторялось, как в тягучем дурном сне, но на этот раз у меня не было пистолета. Чтобы его достать, пришлось бы прыгать через полкомнаты, но больше всего меня пугала возможность наступить на мертвое тело уже убитого мною однажды юного художника.

– А ведь я соврал вам, дядя Саша, – одними губами тонко улыбнулся мальчик. – Ну тогда, когда мы разговаривали в парке. Помните? Вы спросили, могу ли я оживить рисунок? Вернуть обратно вашего сына? Так я соврал. Все я могу. И вашего сына, и его друзей, и своих родителей. Я просто хотел посмотреть, что вы будете делать. Вдруг получится так, что вы станете служить мне, и тогда, когда-нибудь, может быть, я бы отпустил вашего Леню.

– Как? – прошептал я. – Ну как ты это делаешь?

– Все равно вы не поймете, вы для этого слишком взрослый. Просто нужно захотеть. Ну, по-особому. По-настоящему. И тогда все получится. Вот вы думаете, вы кого убили?

Я промолчал.

– А ведь догадаться нетрудно!

На его лице светилась гордость – еще бы, он, двенадцатилетний пацан, перехитрил взрослого дядьку. Человека из другого мира. Из того мира, до которого ему еще расти и расти – но нет, он не просто играет на равных, он выигрывает.

– Это был автопортрет, – сказал он. – Нарисовал и оживил, делов-то. Хотелось посмотреть, вдруг мы с вами сможем договориться. Он ведь все по правде предлагал, кроме некоторых мелочей. Про президента – это игрушки. Или про власть над миром. Вы думаете, кто я?

Толик смотрел на меня жадным взглядом, ожидая ответа.

– Кто?

– Я – бог, – выдохнул он торопливо, словно бы сам не веря своим словам и спеша произнести их, чтобы они из мечты стали явью.

И тогда я рванулся к лежащему на столе пистолету.

Карандаш метнулся к бумаге, выписывая изящный росчерк.

Полукровка

– Я возвращаюсь домой, – заявила Альвис.

Эд промолчал. Он лежал на охапке свежескошенной травы, закинув руки за голову, и старался посмотреть на солнце и не моргнуть, но выходило плохо.

– Ты что, совсем меня не слышишь? – возмутилась девушка.

– Ну почему же, – спокойно ответил Эд – Слышу. Ты возвращаешься домой.

– И ты больше ничего не можешь сказать?

– Могу. Только зачем? Ты же все равно уйдешь.

– А ты с этим смирился? Ну и правильно! Да чем бы ты мог меня удержать? Каждый день – готовить еду, мыть посуду, стирать грязную одежду…

– Дорогая, – прервал ее Эд – Не забывай, я ведь тоже работаю!

– Тоже! – передразнила его Альвис – Ты совсем дурной, да? Альвские принцессы не работают.

Последнее слово она произнесла, не скрывая брезгливости.

– Альвские принцессы не работают, – повторила девушка – Другие трудятся для того, чтобы у альвов посуда была чистой, на столе не переводилась вкусная еда, а одежда всегда была свежей.