Рубеж - [33]

– Куда? – одновременно спросили Серега с Маришкой.

– До ближайшей двери.

Он повернулся и пошел в даль, с каждым шагом забывая себя и растворяясь в своей тоске.

Надеясь, что где-то там, в дивном новом мире, что ждет его за дверью, два Данила, вчерашний и сегодняшний, сольются воедино и снова станут одним человеком.

Выходной

Я сижу и неторопливо цежу пиво. Это уже третья кружка, и поэтому вкус совершенно не чувствуется. Интересно, а у других людей – по-другому? Надо бы поинтересоваться. Я вот, если пиво пью, то только сначала понимаю, какое оно на вкус. Потом мне все равно, потому что становится весело. В голове что-то гудит, как будто радиоприемник, который ловит эфирные шумы. И тогда я начинаю настраиваться, ведь если я – приемник, то вокруг полно передатчиков, мечтающих, чтобы их услышали.

Сейчас я настроен на волну Малыша Хо. Малыш Хо, невысокий щуплый вьетнамец, слышит мой вопрос и непонимающе хмурится. Рассматривает на просвет пивную кружку темного стекла, взмахивает ею так, что пена разлетается вокруг, и я еле успеваю увернуться. Затем приглядывается ко мне, как будто видит впервые, и говорит громко, так, что слышат все:

– Пургу несешь, Джо

Пургу? Ну и ладно. Ты передатчик, Хо, я приемник, так что – принято.

Всех русских зовут Иванами, это любой знает. Ума не приложу, как они там в своей России друг друга различают, если имена у них одни и те же, но как-то, видимо, справляются. Самолеты же они делают, а это, наверное, потрудней будет. Так вот, всех русских зовут Иванами, а всех вьетнамцев зовут Хо. Судя по тому, что свои самолеты выпускать они пока не научились, у них есть занятие поважнее: понять, как разобраться, какого именно Хо имеют в виду в данную конкретную минуту.

Малыш Хо говорит со мной на прекрасном английском. Вернее, на том языке, который у нас в Бронксе считали английским. Сами англичане его таким не признают, ну да что взять с этих снобов. Все-таки не зря Штаты взяли и заявили о своей независимости пару сотен лет назад. Так вот, спросил я у желтомазого, где он выучился по-нашему шпарить, а тот улыбнулся только и говорит: давно, мол, хотел выяснить, как ты, Джо, так навострился по-вьетнамски болтать?

Одно остается признать: чудны дела твои, Господи.

Хо похож как две капли воды на тех своих сородичей, которых я пачками превращал в фарш в долине Йа-Дранг. Как по мне, вьетнамцы все на одно лицо. У нас в минометной батарее остряки предполагали, что население страны происходит от одного Хо Ши Мина, так он их ловко строгает: мы убиваем сотню, а он уже успевает зачать тысячу. Поэтому они все так похожи. Непонятно только, откуда в этой мерзкой стране взялось столько женщин, чтобы рожать от Хо Ши Мина.

Кстати, Малыш как-то раз мне сказал, что, если задуматься, то мы для него тоже одинаковые – не различишь. И поинтересовался, не президент ли Джонсон – папа всех американских солдат. Хотел я ему за это в ухо вмазать, но вовремя остановился. Во-первых, на самом деле не за что. Мы по их поводу животики надрываем, они по нам проходятся. Все нормально. Око за око, зуб за зуб, шутка за шутку. На войне как на войне. Во-вторых, все равно не выйдет. Почему – я потом вам объясню.

Вот, кстати, кто-то из шустрых братцев нашего Хо и прищучил меня в конце концов. Насадил на штык, распорол мне брюхо, да еще не просто так – прокрутил там свою железку, чтобы моим кишкам потуже пришлось. Но я оказался живучим. Не умер. От этого – не умер. Как-то меня заштопали, кишки залатали, в спешке, может быть, где-то что-нибудь не то между собой сшили, ну да ладно, не до жиру, как говорится. Но желтомазый братишка сидящего передо мной сейчас Малыша, скорее всего, отродясь не чистил свой штык, и с него мне в брюхо десантировалась целая орава невидимой глазу мерзости, которая тотчас же взялась за дело и довершила то, что начал удачливый вьетконговец.

Сам Хо так мне и не признался, когда достали его самого. Он вообще-то разговорчивый, но иногда замыкается, язык прикусывает и зыркает своими щелочками, а морда становится, что твой кирпич, только желтый, навроде того, каким была вымощена дорожка под башмачками Дороти Гэйл. Одно я из него выудил: до Сонгми он дожил, и жил потом еще сколько-то, и этого дела простить нам никак не может. Долго я не мог понять, что это за Сонгми такое, меня-то вьетнамский штык и не ведающие своей национальной принадлежности микроорганизмы-космополиты отправили на тот свет до того, как вся штука с деревушкой приключилась. Мне уже потом рассказали, как там все было, и, честно говоря, тут я Хо понимаю. Грязная история. Озверели мы в этих джунглях, оскотинились. Нельзя было этого делать, да что уж теперь говорить… Эээх…

Сидеть так можно долго. Дуть пиво, резаться в карты, подмигивать бабам, а затем обсуждать их с парнями. Можно побыть радиоприемником, открытым всему миру, и, не думая ни о чем, отдаться чужим мыслям, танцующим в окружающем эфире. Но наступает время, когда кто-то встает, стучит пустой кружкой по столу и, дождавшись тишины, говорит:

– Пора.

С этим не спорят. Пора – значит пора. Большинство из нас там, раньше, были людьми военными, мы прекрасно понимаем: надо – значит, надо, и не нам решать. Те же, кто не носил погонов, по большей части просто привыкли. Откуда мы знаем, что время настало, непонятно. Знаем, и все тут. Пора – значит, выходной закончился.