Рубенс - [60]

.

В мае Елена родила третьего ребенка — дочь Изабеллу Елену. Некоторое время спустя Рубенс покупает замок Стен в Элевейте. Это обширные владения — поля, леса и река. Еще в 1627 году Рубенс приобрел к северу от Антверпена в Экерене усадьбу, куда он выезжает на лоно природы. Это «Хоф ван Орселе». Построенный на островке посреди пруда в XV веке дом напоминает крепость. Стен в Элевейте выглядит совсем по-другому. Это большой загородный особняк, к нему для забавы пристроены игрушечные башенки и подъемный мост. Художник с увлечением перестраивает и прежде всего украшает этот дом, как когда-то особняк на Ваппер. К тому же он может использовать его как декорацию для своих картин. На фоне преображенной усадьбы воображение рисует блестящие турниры…

Приобретя Стен, Рубенс, кроме всего прочего, распорядился своим капиталом, как подобает отцу семейства. В Антверпене он живет во дворце, который ломится от сокровищ. Петер Пауль — один из самых богатых коллекционеров города: у него есть замечательные картины, мраморная скульптура, скульптура из слоновой кости, изделия из агата, книги и рисунки. Он владеет домами, землей, большим количеством цепных бумаг. Несмотря на трудные времена, деньги текут к нему рекой. Великие мира сего по-прежнему охотятся за его картинами и рано или поздно расплачиваются за них. Рубенс дерзко заявляет: «Я уже давно привык к тому, что государи всегда тянут с платежами, и хорошо знаю, что они с большей легкостью причиняют зло, чем делают добро» ^[253].

Чтобы нанести удар французам, которые заключили наступательный и оборонительный союз с Соединенными Провинциями, кардинал-инфант захватил город Трир, находящийся под защитой французов. Курфюрст взят в плен и препровожден в Брюссель. Людовик XIII по наущению Ришелье решает отомстить за оскорбление. В Брюссель и в Мадрид посланы вестники с объявлением войны Испании. И тотчас французская армия под командованием маршалов де Шатийона и де Брезе заняла Люксембург, разгромила под Авеном неподалеку от Рошфора принца Томазо Савойского и соединилась с войсками штатгальтера. После чего обе армии вступили в Брабант и захватили Тирлемон. Им было оказано сопротивление. Кардинал-инфант, поддержанный пятнадцатью тысячами императорских солдат, приведенных Пикколомини^[254], предпринял контрнаступление. «Таким образом, — пишет Рубенс Пейреску, — если несколько недель назад 60 тысяч вражеских солдат находились в самом сердце Брабанта, то теперь мы — хозяева страны». И он добавляет весьма нелестные слова по адресу «двух мощных армий», которые «из-за нерешительности, дурной стратегии, медлительности, неосторожности и отсутствия дисциплины» в конце концов были «обращены в позорное бегство»^[255].

На какое-то мгновение пробудилась было его прежняя страсть. Хотя в письме к своему французскому другу Рубенс довольно беспощаден к французам, он не преувеличивает значения испанской победы. Театр военных действий и в самом деле переместился на территорию Соединенных Провинций, и так как этого не было уже многие годы, там началась настоящая паника. Некоторым прекраснодушным людям начало казаться, что настал благоприятный момент для переговоров о мире. Епископ Гентский, Антонис ван Трист, посвятивший себя этому благородному делу, вступил в переговоры с Рубенсом. Рубенс тоже считал, что момент для переговоров подходящий. Он выразил готовность отправиться к принцу Фредерику Хендрику. Для отвода глаз он решил поехать вместе с сыновьями, якобы для того, чтобы посмотреть голландские картины и достопримечательности. Но враги Испании быстро разгадали его намерения и стали прилагать все усилия, чтобы помешать поездке. Французский посол добился, чтобы Рубенсу отказали в паспорте.

Рубенс возвращается из Брюсселя ни с чем. Отвечая Пейреску с опозданием на несколько месяцев, он утверждает, будто его «задержали в Брюсселе личные дела, а вовсе не официальные поручения, как полагает Ваша милость». Дошли ли до корреспондента Рубенса какие-то слухи или просто, зная характер художника, он обо всем догадался сам? «Впрочем, признаюсь Вам, — продолжает Рубенс, — что меня с самого начала пытались прощупать, чтобы разузнать, соглашусь ли я принять это поручение. Однако мне показалось, что мне не собираются предоставить свободу действий, к тому же мне чинили затруднения с выдачей паспорта, так что я умышленно стал оттягивать время и придумывать всяческие отговорки. А так как, с другой стороны, не было недостатка в людях, которые жаждали удостоиться этой миссии, мне удалось оградить мой покой и, благодарение богу, я мирно возвратился восвояси»^[256].

Художник, несомненно, искренно утверждает в этом же письме, что «придворная жизнь стала ему ненавистна». Она и в самом деле стала ему ненавистна, правда, потому, что ему не удается больше играть в ней заметную роль. А не то, несмотря на свои пятьдесят девять лет, он охотно ввязался бы в борьбу. Он по-прежнему пользуется королевской милостью. В апреле 1636 года кардинал-инфант назначает его своим придворным живописцем. Такой титул прежде ему даровали эрцгерцог и его супруга. Еще одна побрякушка. Можно подумать, что этому заядлому политикану хотят напомнить, что он художник. И какой художник! Более дальновидный, чем инфанта Изабелла, дон Фердинанд почитает художника и пренебрегает дипломатом. Отчасти тут повинна и испанская политика — пресечены последние попытки бельгийских провинций к некоторой самостоятельности. Тем хуже для провинций, скажем мы, но тем лучше для Рубенса. Секретарь, кавалер всевозможных орденов, посланец, облеченный тайными поручениями, — все это суета сует. Пусть занимается живописью!