Rrzepraszam. Варшавская история - [7]

Увидев меня впервые, Богуслав не скрывал удивления: пан совершенно не похож на пана Ермоловича!

Не от него первого я это слышал и злился: почему я должен быть на кого-то похожим?!

Богуслав уже в годах, но выглядит молодцом. Впечатление меняется, когда он выходит из своей будки: поскрипывающий протез, палочка в руке, одышка.

Глядя на него, я вспоминаю Михаила Владимировича, нашего учителя словесности. После ранения ему ампутировали ступни, и он ходил с тростью, элегантно выбрасывая ее вперед.

Однажды в годовщину восстания мы столкнулись с Богуславом в пивной.

Он разговорился:

– Я в специальную группу входил. Ликвидаторов. Не дай Господь…

Профессионально осушив кружку и смахнув пену с верхней губы, продолжил:

– Мы ликвидировали провокаторов. Помню, как пристрелил потаскуху.

Она двух наших выдала немцам. Упала, обхватила мои колени. А я что?

Молодой! Нажал курок – и готово. Теперь снится, курва…

Наконец стихия выбилась из сил, и об острой атаке зимы забыли.

Терпел я, терпел и в конце концов занялся ремонтом своей “Волги”.

У нее дырявый глушитель, и она ревет, оправдывая прозвище: самый легкий в мире танк.

В Варшаве первый месяц я к машине не подходил.

За руль силком меня усадил Прокофьев, оператор Центрального телевидения.

Ездили с ним по утрам в воскресенье, когда героический город дрых почем зря.

Затем я приступил к самостоятельным вылазкам. За мной увязывался Егорка.

– Сына угробишь! – волновалась жена.

Выезжаем на рассвете.

Мост через Вислу, по набережной, дальше – широкие, в асфальте, аллеи вокруг огромной арены.

У стадиона – переходный период: спортивным сооружением уже перестал быть, а барахолкой – еще не стал.

Я наматываю круги.

Егор просится на колени, чтоб подержаться за руль – на ходу.

– Нельзя, – огорчаю любимого сына.

Он сопит, вот-вот заплачет. Вдруг спрашивает:

– Пап, а ты шофер начинающий или кончающий?

Ах ты мой сероглазый предсказатель!

“Волга” попалась с дурным характером, и я снова обратился к Прокофьеву.

Не только классный оператор, но и лихой шофер, Юра знал всех лучших в Варшаве автолекарей.

И его, кстати, многие знали: Прокофьев часто появлялся и на польском телеэкране.

Гаишники останавливали и, узнавая: “О, пан редактор!” – брали под козырек.

…Осмотрев мотор, Юрий ставит диагноз:

– Это не машина. Это могила неизвестного собкора.

Едем в сервис.

Восторженные объятия с паном директором, бутылка “Столичной”, машину поднимают вверх, и уже польский Кулибин качает головой:

– Странная у вас, у русских, система.

– Система зажигания? – подмаргивает Юра.

– Ага, – гогочет слесарь. – У нас тоже с зажиганием что-то не то.

Жена Герека в Париж летает за парфюмерией, а сын премьера в

Монте-Карло денежки из казны проматывает.

Удивляюсь их откровенности.

То Ян такое загнет – хоть стой, хоть падай.

Или – этот слесарь.

Или – Богдан, редактор братской газеты. Номенклатура – а туда же!

Придет, расслабится и, полулежа в кресле, разносит власть в пух и прах.

Я показываю пальцем на люстру.

Отмахивается:

– Нехай…

А какой это праздник души – выезжать из ворот автосервиса на отведавшей ремонта машине!

Двигатель работает как часы.

“Волга” благодарно послушна – то скользит, обгоняя, то послушно застывает перед красным зрачком.

Рядом – видавший виды “Фиат-126П” по прозвищу “малюх”.

Зеленый все не зажигается.

Смотрю на пристроившуюся сбоку малышку.

В салоне две монахини в черных сутанах и белых развесистых накидках.

Жестикулируют.

Одна закинула голову – хохочет.

Я фантазирую: угнали машину и носятся по Варшаве.

Что поделаешь – весна!

Интервью я задумал еще в Москве.

Сказал Птичкину.

– С Кохом? – Субтильный советник скользнул удивленным взглядом. -

Ничего не обещаю, но попробую.

Пытаюсь представить, как выглядит бывший гауляйтер, как пойдет беседа, говорит ли он по-польски, вспомнит ли, как летом 1943-го принимал в Ровно обер-лейтенанта Зиберта…

Мне даже приснилась наша встреча.

Капрал в мятой конфедератке ввел худого старика. В его лице было что-то птичье – желтые, как у совы, глаза, сужающийся книзу нос, едва видимая щелочка губ и острый, выдвинутый вперед подбородок.

– Обер-лейтенанта не помню, – отвечал старик, – хотя на суде мне о нем говорили. Покушение в Кёнигсберге помню. Почему меня не расстреляли? Молодой человек, я мог бы стать вторым графом

Монте-Кристо, если бы не…

Сон оборвался. Я приподнялся и уставился в черноту варшавской ночи…

И увидел… Ровно в 1945-м.

Единственный кинотеатр назывался “Партизан”.

Двери из зала – прямо на улицу: днем в щели протискивался, мешая смотреть, режущий свет.

Стены узкого вестибюля украшали фотопортреты кинозвезд. Снимки были черно-белыми, но местный, рисовавший афиши самородок разрумянил знаменитостям щеки и губы, что придало шалопаистому Алейникову, суровому Борису Андрееву и даже неземной красавице Ладыниной идиотский и ангельский вид одновременно.

В буфете торговали газводой с капавшим из стеклянной трубы сиропом и

– божественного вкуса мороженым.

Все в кинотеатре было по-домашнему, и никто ничему не удивлялся.

Даже когда в захватывающий момент “Подвига разведчика”…

– Здесь продается славянский шкаф?

– Шкаф продан, имеется никелированная кровать.

…из фойе вдруг доносился стук деревянной ноги, приоткрывалась дверь, и билетер-инвалид скрипуче объявлял: