Розы в кредит - [32]

– Держи! – он бросил ей шарф. – Прикрой грудь, сейчас официант придет за посудой.

Теперь молодожены ехали прямо на ферму Донелей, чтобы провести там медовый месяц: они не могли себе позволить новых расходов.

Ехали по широкой холмистой долине. И уже издалека увидели серое пятнышко, которое и было старой фермой Донелей. Когда спускались вниз, ферма исчезала из виду, но снова появлялась на подъемах. Даниель немного волновался: он вез Мартину в мир своего детства, в интимный мир воспоминаний, куда так трудно ввести кого-нибудь, который так трудно разделить с кем-нибудь. Они приближались: ферма, одиноко стоявшая на ковре с геометрическим рисунком коричневым, зеленым, бежевым и желтым, – росла у них на глазах.

Сплошные стены… Из серого камня, прямоугольная крепость с тремя башенками – двумя круглыми и одной квадратной. Стена, выходящая на дорогу, была очень высока, она незаметно переходила в дом с рядом окон и глухими деревянными воротами, такими высокими, что они достигали второго этажа. Около ворот была полированная дверь, очевидно новая, с двумя ступеньками и медной табличкой: «Садоводство Донеля». Они приехали.

– Не пугайся, Мартинетта, – говорил Даниель в сотый раз, – ты ведь не любишь беспорядка… сейчас увидишь!

Ворота открылись под яростный лай целой своры собак. Молодой белокурый работник, голый до пояса, снял соломенную шляпу, сверкнув в улыбке ослепительными по контрасту с загорелым лицом зубами. Он закрыл за ними ворота и скрылся в доме. Даниель устанавливал машину под навесом у стены, рядом с отцовским ситроеном и грузовичком. Собаки лаяли и прыгали.

Мощеный двор был похож на деревенскую площадь после ярмарки: солома, обрывки веревок, старые газеты, брезенты, плетушки-корзины, тачки. И грязь под ногами. Наверно, здесь недавно прошел дождь. Около старого колодца в большой луже барахтались утки. Куры в сопровождении цыплят искали себе пропитания между камнями, там, где пробивалась трава. А кошки… они развалились на солнышке… и на срубе колодца, и на крышах низких пристроек, и на ступеньках перед дверями. Со стороны ворот, там, где находился двухэтажный жилой дом, ствол старой глицинии спиралью вился по стене и оттуда распростирался над всем царившим во дворе беспорядком, небрежно свешивая свои огромные зеленые рукава. Напротив ворот, проделанных в стене дома, были другие ворота, распахнутые в необъятные дали…

Мсье Донель-отец был рад приезду детей. Доминика пожала руку Мартине и, быстро сказав с едва мелькнувшей улыбкой «Добро пожаловать», подтолкнула вперед маленькую Софи с распущенными черными волосами, державшую огромный букет роз. Все это происходило в столовой, затемненной ветвями глицинии. Здесь, наверно, было очень сыро – обои с рельефным рисунком, белым по белому, свисали клочьями. В комнате стоял резной буфет и обитые тисненой кожей стулья с высокими спинками и медными гвоздиками. На стенах – семейные фотографии, барометр и пейзаж, изображающий деревню с настоящими маленькими часами на деревенской колокольне.

– Ты любишь гузку, дочка? Если любишь, дай тарелку, новобрачной ни в чем нет отказу!

Мсье Донель мастерски разрезал курицу, вернее несколько куриц. За столом сидело много народу: кроме мсье Донеля, Доминики с детьми, Мартины и Даниеля, были три двоюродных брата, известных Мартине еще по деревне. Мартина не любила гузку, и ей уже не хотелось есть после домашнего паштета, домашней колбасы, ветчины, дыни… Красное вино получали непосредственно от одного друга, любителя роз, и это вино не было разбавлено. Пирог примирил Мартину с ворчливой старухой, которая готовила и прислуживала за столом. Ее звали «собачьей мамашей» – чего-чего, а собак тут хватало!… В данный момент они лежали вокруг стола смирно, не попрошайничая, подчиняясь мановению руки или взгляду – чистокровные немецкие овчарки, а также и дворняги. Время от времени им бросали кусочки мяса или хлеба, пропитанного соусом, но и тогда они не грызлись.

Мсье Донель был в том же костюме, что и на свадьбе – темном и мешковатом; три двоюродных брата – тоже в пиджаках и жилетах, которые в жару казались особенно плотными. Доминика в платье из белого полотна, с голыми загорелыми руками выглядела куда привлекательней, чем на свадьбе, а ее дочке Софи опять распустили по спине длинные черные волосы, от которых ей было страшно жарко, они прилипали ко лбу, лезли в глаза. Она ничего не ела и глядела на Мартину. Мальчику было жарко, и он тоже глядел на Мартину. И три двоюродных брата ее разглядывали, и все больше молчали. Бернар, тот, кому по душе пришлись немцы, казался теперь здоровяком, а ведь после их ухода он так зачах, что смотреть было противно. «Ну и галстук, – думала про себя Мартина, – курам на смех! Наверно, он достался ему в наследство от фрицев! До чего ж его разнесло – если бы не знать, что это Бернар, можно бы принять его за Геббельса, отъевшегося в деревне!» Двое других– Пьеро и Жанно – симпатичные и круглоголовые, были похожи на Даниеля. Но что за пиджаки на них – картоном они подбиты, что ли? Умора!… Как хорош ее Даниель в белой рубашке с открытым воротом! Говорили больше о тех временах, когда все эти рослые парни и Доминика были детьми. Помните, как Даниель наелся вишен из настойки! С тех пор прошло уже лет двадцать, а ключ до сих пор прячут в скульптурном украшении буфета. Ликеры и настойки по-прежнему хранятся в буфете, там они всегда под рукой у мсье Донеля, на тот случай, если он захочет угостить клиента. Его контора рядом со столовой, дверь в нее-с этой стороны… А что было, когда Доминика чуть не упала в колодец! Мальчики подхватили ее на лету и вчетвером с трудом удерживали над бездонным колодцем, пока не подоспели работники. А когда Даниель в первый раз привил розу! Вот смеху-то было! Уж он, можно сказать, привил ее по-своему. После каждой новой истории девочка поворачивалась к матери и что-то шептала ей на ухо, а Доминика отвечала: «Да, года четыре, наверно… шесть лет… двенадцать лет…»