Розы и тлен - [15]

Но полночь таит в себе и другие тайны. Это время, когда рушатся иллюзии. В каждой иллюзии есть трещина, у любого совершенства есть изъян, даже если это заметно лишь тогда, когда часы бьют полночь.

В полночь надо смотреть во все глаза, чтобы увидеть истину. Конечно, если у вас есть смелость пережить то, что вам откроется.

В какой-то момент туман развеется, зеркала разобьются на тысячи осколков и очарование волшебства исчезнет. Останется лишь та неприкрытая правда, которую несет с собой ваша история, ваше истинное желание, ваша самая страшная тайна.

Хрустальная туфелька, потерянная на ступенях дворца.

Однажды в стародавние времена…

Тик-так…

Тик-так…

Я положила на стол ручку, повела плечами, чтобы сбросить напряжение, потрясла затекшими кистями.

Безжалостное воображение рисовало вполне определенную картину. Легче представить себе, как все закончится. Конец истории всегда определен, полон драматизма, очевиден. Пара чужих кружевных трусиков, которые находит героиня, звонкая пощечина, обручальное кольцо, брошенное в лицо. Потеря чего-то невероятно важного, того, что когда-то было, а теперь исчезло.

Но начало истории всегда скрыто под сенью времени, его проявления неявны, как брошенные украдкой взгляды в темноте бара, и события развиваются неспешно. Незначительные детали, незаметные для постороннего взгляда, но в них таится все, что случится потом.

Спустя неделю я уже чувствовала себя в «Мелете» как дома. Чувство, что я знаю кампус как свои пять пальцев, возникло от того, что во время ежедневных пробежек я исследовала его вдоль и поперек, пока мои ноги не изучили каждую тропинку, каждый укромный уголок. Я, наконец, почувствовала связь с «Мелетой», узнала ее границы, очертания, и мне казалось, что она раскрыла мне свои секреты.

Я бежала в вечернем свете, свободно двигая руками, чувствуя приятное тепло в мышцах ног. Трава приминалась и распрямлялась под ногами, шум реки вторил дыханию.

Я стала заниматься бегом еще в старших классах. Хороший предлог, чтобы не оставаться дома, чтобы сбежать оттуда хотя бы на время. Даже такое подобие побега совершить было нелегко, но, все же, к счастью, возможно. Ведь, по мнению нашей матери, нет более страшного греха для женщины, чем «распуститься», а лишний вес и далекая от идеала физическая форма являются яркими признаками того, что женщина себя запустила. Мать постоянно проверяла нашу одежду, и если ее размер казался ей чересчур большим, эта одежда просто исчезала из шкафа. Нам ничего не оставалось, как быстро сбрасывать вес самыми зверскими способами до прежних размеров, или покупать новую одежду на свои деньги, но лишь для того, чтобы она исчезла при следующей материнской инспекции нашего гардероба. Поэтому, если я хотела получить хотя бы минимальную свободу, мне надо было лишь сообщить ей, что я набираю вес и хочу опять начать бегать. Мать обычно осматривала меня, прищурив глаза и приподняв скептически бровь, защипывала складку кожи на внутренней стороне руки или в верхней части бедра, и заявляла, что мне действительно нужно повысить тонус мышц. Однако вожделенная свобода стоила всех этих унижений.

Со временем я научилась любить бег, научилась любить движение. Мне доставляло удовольствие то, что я могу довериться крепким мышцам своих ног, что они меня не подведут, если понадобится. Бег давал ощущение силы и уверенности. Мне казалось, что если бежать достаточно долго, то можно оставить за спиной всю свою жизнь, все проблемы. Мысли растают, и не останется ничего, кроме движения.

Но как только у меня появилась возможность вырваться из материнского дома, я перестала пытаться убежать от своей жизни и просто начала получать удовольствие от самого движения. Размеренного, как стук метронома, движения рук и ног. Я бежала, чтобы почувствовать свое тело, очистить сознание, придумать, как распутать сложные сюжетные ходы. Бег был необходим мне, чтобы компенсировать все те часы, которые я проживала в воображении.

Я бежала по извилистой тропинке, вьющейся между домиками стипендиатов. Тропинка вела мимо студий и прочих построек, окружавших поселок – некоторые из них выглядели старыми и обветшалыми, как то здание, где располагался бар «Там», и очевидно пустовали, – а потом углубилась в лес. Лесной воздух был напоен терпкими ароматами зеленой листвы и хвои, прохладный ветерок осушал пот, выступающий на коже, приятно охлаждая ее. Щебетали птицы, затеяв свою вечернюю перекличку, и какие-то мелкие зверьки – возможно, белки или бурундуки, носились по лесу наперегонки со мной.

Солнце клонилось к горизонту, и я, развернувшись, побежала назад, по своим же следам.

Я выбежала из темнеющего леса и направилась к поселку, где кипела жизнь. Вот домики наставников, благоухающий розовый сад, студии… У танцевальных были огромные, во всю стену, окна. При желании, их можно было задернуть шторами, чтобы сохранить уединение, но сегодня Марин не потрудилась этого сделать. Пробегая мимо, я увидела их, танцующих вдвоем – Марин и Гэвина, – и остановилась, замерев от восхищения.

Я никогда не забывала, насколько одаренной танцовщицей была Марин. Я видела, как она танцует, почти всю свою сознательную жизнь, с тех самых пор, как была способна понять, что у нее действительно выдающийся талант, что она намного превосходит всех других девочек в балетных пачках и трико, с которыми она выступала на сцене. Я была на всех ее выступлениях, смотрела записи ее танца. Но иногда осознание того, насколько она гениальна, ускользало от меня, вытесняясь другими мыслями, до того момента, как она снова напоминала мне об этом, как и в этот вечер, когда у меня перехватило дыхание от представшей передо мной картины.