Розы и хризантемы - [12]

— Сумеете! Как хлебнете горя с мое, так все сумеете.

— Анна Матвеевна, милая, вы просто не знаете, о чем говорите. Уверяю вас, я его уже столько хлебнула!..

— А я вас уверяю, что вы пока во счастливицах.

— Ах, боже мой… — говорит мама. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Никаких вестей от него?

— Какие ж могут быть вести? — Анна Матвеевна вздыхает и проводит по лицу рукой, измазанной в зеленой краске. Вся щека становится зеленой. — Я и не жду вестей. Мне сразу сказали: без права переписки.

— Бывает, иногда через людей удается что-то передать. С оказией…

— Нет, никаких оказий…

— Может, там все-таки не так опасно, как на фронте… Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Один Бог ведает…

— Бог!.. Мы ведь с вами, Нина Владимировна, в Бога не веруем — ни вы, ни я.

— Конечно… — соглашается мама. — Но чего я все-таки не понимаю — почему бы не выдать эту марлю в начале месяца? Почему обязательно дотягивать до последнего дня? Просто издевательство какое-то…

— Представьте себе, кое-что отбила! — говорит мама. — Угадайте, как?

— Да ну вас, Нина Владимировна, какой я угадчик!

— Пришла, думаю, нет, не стану показываться, пока он не выйдет. Поднялась площадкой выше, стою, жду. И действительно, около десяти появляется. На прощание еще нежно так ее поцеловал — я уж и не помню, чтобы меня кто-нибудь так целовал. Ну, как только он скрылся, я к дверям, звоню. Так и так, говорю, ваш муж, Анатолий Владимирович, по ошибке увез часть моих вещей. Она поначалу стала спорить, не знаю, говорит, не имею представления, но я настояла. Разрешите, говорю, я взгляну, поверьте, мне вашего не надо. И что вы думаете? Не успела войти, вижу — полотенце, то самое, которое Лидочка, подруга моя, вышивала. Это такая нестандартная вещь, что ошибиться просто невозможно. И пепельница наша на столе стоит, с русалкой, помните? Я ей говорю: это мое и это. И все соседи, говорю, и все правдисты могут подтвердить. Отец ваш, говорю, у нас, правда, не бывал, но другие сотрудники бывали. Вижу, она растерялась, аж побледнела вся. Как же так, говорит, Анатолий Владимирович мне сказал, что это трофейное. Нет, вы подумайте, каков мерзавец — трофейное!

— Да, — говорит Лера Сергеевна, — трофейное! На каких это, интересно, фронтах он, собачий сын, сражался? Всю войну в Москве проторчал. Даже корреспондентом ни разу в действующую армию не выехал.

— Да, — вздыхает мама. — И после этого, поверите ли? Сама стала меня по квартире водить, все шкафы распахнула, смотрите, говорит, может, что-нибудь еще признаете. Я, конечно, не стала рыться в их барахле, но что сверху лежало, взяла. И главное, туфли мои замшевые. Она говорит: как! Это Анатолий Владимирович мне на годовщину свадьбы подарок сделал! А я говорю: можете проверить, там внутри штамп есть: Ростовская фабрика модельной обуви имени Клары Цеткин. Это я еще до Светкиного рождения к маме в Таганрог ездила и в Ростове по дороге купила. Она глянула — и правда, есть штамп. Берите, говорит, все берите!

— Ну, Нина Владимировна, я, признаться, такой прыти от вас не ожидала! — смеется Лера Сергеевна. — Настоящий сыщик, Шерлок Холмс!

— Нет, знаете, — говорит мама, — вещи вещами, но самое обидное, когда считают тебя идиотом…

— Спускайся и жди меня, — говорит мама. — И никуда от подъезда ни шагу!

Девочки катаются по «каточкам», разгоняются и едут, подпихиваются ногой и едут дальше. Мне тоже хочется прокатиться, но мама не разрешает: говорит, что я протру калоши. Я стою и смотрю. Ну, один-то разочек, наверно, можно прокатиться — мама не узнает. Я разбегаюсь, качусь, но скоро застреваю посреди дорожки. Хочу двинуться дальше — ноги разъезжаются в разные стороны, я падаю.

— Пусти, уходи, не мешай! — кричат девочки. — Косолапая!..

Они убегают дальше, к другим подъездам, а ко мне подходит мальчишка с палкой. Сначала он просто крутится и машет палкой в воздухе, а потом подступает ко мне.

— А ну давай уходи отсюда! — говорит он. — Ты не с нашего двора, нечего тут на наших «каточках» кататься!

— Не уйду, — говорю я.

— Врешь, уйдешь! — говорит он, взмахивая палкой. — Ты тут не живешь!

— Живу, — говорю я.

— Врешь, не живешь! Ну, в каком подъезде ты живешь?

— В первом.

— Врешь! Я сам в первом живу.

— Нет, живу! У нас есть решение суда.

— Чего? — говорит мальчишка. — А ну, пошла отсюда! — Он замахивается и бьет меня палкой по лицу.

Я падаю в сугроб возле тротуара, хватаюсь за глаз — глаз жжет, невозможно открыть его.

— Что такое, что такое?! — говорит мама и вытаскивает меня за шиворот из сугроба. — Опять полные чувяки снегу? Опять? Ну погоди, я тебе задам!

Я тащусь за ней следом, из глаза текут слезы, я чувствую, как и глаз и щека разбухают и надуваются у меня в ладони.

— Становись здесь, — говорит мама, когда мы приходим в магазин. Сама она уходит в другую очередь.

— Это кто ж тебя так? — спрашивает старушка.

Я молчу.

— Чего не отвечаешь-то, а? — продолжает старушка.

— Да она немая небось, — подхватывает женщина рядом.

— Ты говорить-то умеешь? — пристает старушка. — Ты с кем пришла-то?

Я молчу. Слезы все текут и текут из глаза.

Подходит мама.

— Это ваша? — спрашивает старушка. — Она говорить-то у вас умеет? А то мы думали, немая. Кто ж это так ее изуродовал?