Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - [71]

…на челе сего трупа видна печать Беседы; и между тем он не совершенно лишен жизни. Он одет, по языческому их обычаю, мрачным саваном невежества, но в полуоткрытых глазах его блистает еще какой‐то огонь, какая-то живость, которых мы, гробокопатели, не привыкли видеть в мертвецах Беседы[529].

В невежестве, притом воинствующем, Дашков, а за ним и прочие арзамассцы привычно обвиняли беседчиков (у Дашкова эта мысль появляется в ответе Шишкову «О легчайшем способе отвечать на критики»), поэтому и труп одет «мрачным саваном невежества». «Труп сей покрыт весь беседною проказою; но духовная кожа его гораздо белее и чище телесной»[530], — Дашков подводит к мысли, что талант поэтессы был погублен беседчиками, а затем обрушивается на истинного губителя Сафы:

Я бы лучше столкнул с Левкадского мыса сего ветхого деньми Фаона и сберег бы сию Сафу, не для него сотворенную. Он был виною преждевременной ее смерти. Он погубил Неопытную Музу ее, и, подобно лукавому диаволу, насадил плевелы, кои подавили возрастающую пшеницу[531].

Дашков уже не в первый раз изображает Шишкова искусителем молодых поэтов (как и Уваров в надгробной речи Буниной). В «Легчайшем способе…» он писал, что иные начинающие авторы под влиянием его идей

представляют нам в стихах своих живое подражание тяжелому и грубому слогу Тредиаковского <…> приучились полагать истинную поэзию, истинное достоинство слога в нескладном сборище славянских выражений, неупотребительных в русском языке и несвойственных оному; привыкли думать, что ничему не должны учиться, кроме славеноросийского языка. Напротив того другие юноши, воспитанные в правилах здравого вкуса, просветившие ум свой опытностию всех веков и всех народов, видят, при вступлении в поприще словесности, раскол сей столь усилившимся, что сами не смеют свободно мыслить и часто зарывают талант свой в землю[532].

Шишков, не названный прямо, представлен здесь чрезвычайно влиятельной фигурой, имеющей пагубное влияние на русскую литературу. Таким образом, в ответной речи Дашков развил мысль, что «ветхий деньми Фаон» опасный губитель невинных душ. «Член Чу» уподобил историю Неопытной музы и ее наставника соблазнению невинной души дьяволом («подобно лукавому диаволу, насадил плевелы, кои подавили возрастающую пшеницу»)[533]. А сама ситуация, где у литературного мертвеца, по слухам имевшего сношения с дьяволом, прослеживаются признаки жизни («в полуоткрытых глазах его блистает еще какой-то огонь»), отсылает к народным легендам о заложных покойниках. Дашков размышляет о воскрешении «бедной певицы» (впрочем, невозможном):

С каким бы удовольствием дали мы ей почетное место в мирном Арзамасе. Она отреклась бы от всех прелестей диавольских, от наваждений седого Мешкова и его клевретов; отреклась бы от них и загладила имя свое и своего Фаетона, начертанные неуклюжими буквами в сочинениях Беседы[534].

Конечно, даже если бы Бунина избавилась от «наваждений» Шишкова, она вряд ли бы могла быть принята в «Арзамас»: ритуалы общества не были рассчитаны на присутствие женщин. В любом случае, замечает Дашков, «мрачный Тартар и мрачнейшая дочь Хаоса, Славена, не возвращают жертв своих; заветы вышних сил неизменимы»[535].

Таким образом, в ответной речи Дашкова свойственные ему полемические интонации и сарказм в адрес Буниной были ослаблены, в ней, как и в речи Уварова, основным объектом иронии явился Шишков. О. А. Проскурин объяснял уникальную для арзамасской практики мягкость Дашкова безжалостностью уваровской речи, это вынудило его «взять Бунину под защиту»[536]. Возможно, Дашков был знаком с «Неопытной музой» и увидел в Буниной более сложного автора, чем о том было принято говорить (на это намекают слова о «чистоте духовного тела» «покойной»).

В дальнейшем восприятие Буниной будет двояким. В 1820 году поэтесса была избрана почетным членом «Вольного общества любителей словесности» вместе с Анной Волковой и некоторыми другими бывшими участниками «Беседы». Она продолжала оставаться мишенью для арзамасской сатиры. Пушкин упомянул ее в «Тени Фон-Визина», а в «Послании цензору», первоначально распространявшемся в списках, поставил в пару с Хвостовым, иронически жалея цензора, «Хвостова, Буниной единственного читателя». Однако в первой редакции эта строка звучала по-другому: «Василья Пушкина единственный читатель»[537], вероятно, Пушкин из этических соображений подобрал замену имени дяди. С другой стороны, Бунина еще оставалась «первой русской поэтессой». Н. И. Греч в своей «Учебной книге российской словесности» (СПб., 1819–1822) писал, что Бунина «занимает отличное место в числе писателей и первое между писательницами России»[538], и использовал ее стихотворение «Капризы не беда, твердит философ Сава…» для иллюстрации редкой формы рондо[539].

Принципиальную переоценку творчества Буниной произведет В. К. Кюхельбекер в своем «Взгляде на текущую словесность» (1820) — спустя четыре года после речи Уварова. Кюхельбекер начинал как приверженец карамзинской школы, но впоследствии перешел в лагерь архаистов. Его внимание к творчеству осмеянной поэтессы было признаком конца старой эстетики