Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - [69]
Суждение Батюшкова о «предмете» поэмы вписывается в современные ему представления об ограниченности тематического репертуара писательниц, «предмет философический» в него не входит. Тем не менее Батюшков оценил поэму положительно, что объяснялось особенностями его индивидуальной позиции. Как отмечала И. М. Семенко,
В первой половине своей творческой жизни, до войны 1812 года, Батюшков выработал собственную «маленькую», по его выражению, философию. <…> Батюшков своеобразно соединил скептицизм с чувствительностью и гедонизмом. <…> Гедонизм его имел, однако, эстетически возвышенный характер, был в целом лишен «либертенского» вольнодумства; наоборот, сочетаясь с «прекраснодушием», сближался с карамзинским сентиментализмом. Поклонник Карамзина и воспитанник его друга, М. Н. Муравьева, Батюшков считал, что истинное наслаждение жизнью возможно только для добродетельной души[508].
Специфика «маленькой философии» и способствовала тому, что Батюшков обратил внимание на дидактическое стихотворение Буниной. Этическая категория счастья в русском поэтическом сознании объединила два понятия философии французского Просвещения: Fortune (фортуна, случай; счастье как способ достижения цели) и Bonheur (блаженство; счастье как состояние)[509]. Герои бунинского стихотворения — благородные землепашцы, живущие своим трудом, и не менее благородные цари, готовые разделить блага, которыми они обладают, со всеми нуждающимися. Они добродетельны и потому наслаждаются жизнью, что вписывается в «гедонистическую» концепцию Батюшкова. Оценка поэта («Клянусь Фебом и Шишковым, что вы имеете дарование») не лишена иронии, которая, вероятно, была обусловлена нежеланием признавать талант за дамой из враждебного лагеря. Батюшков признает его вынужденно, а ирония делает его оценку относительной.
Бунина упоминалась и в «Певце в Беседе Славенороссов» Батюшкова и Измайлова, однако, как заметил О. А. Проскурин, в варианте, допущенном к распространению, этот фрагмент был устранен:
Куплет обнаружился только в одном из самых ранних списков, сохранившемся в архиве Оленина <…>. Трудно сказать, чем более руководствовались соавторы в своем решении об изъятии этих стихов — видимо, свою роль сыграло не только признание дарования Буниной, но и сочувствие ее трагической судьбе[510].
Первые известные наброски к «Певцу…» датируются 1813 годом, когда о болезни Буниной уже было известно. Впрочем, это не мешало Батюшкову в дальнейшем отзываться о Буниной иронически. В письме Вяземскому от 11 ноября 1815 года он писал:
Если не умру от скуки, то увижусь с тобою. Обнимаю Левушку, которому советую выучить наизусть похвальное слово любви к отечеству Старика, Буниной «Фаэтонта», стихи Олина Анакреонта, Львова «Храм Славы», наконец «Шубы» Шаховского и несколько стихов из «Деборы»: более не вынесет, хотя крепка его натура[511].
Сочинение Буниной фигурирует здесь в одном ряду с сочинениями других беседчиков: Шишкова, Шаховского, Шихматова («Дебора, или Торжество веры»), при этом образуется рифма «Фаэтонт — Анакреонт», с ее помощью усиливается комический эффект. Батюшков использует нетипичную для арзамасцев форму имени древнегреческого поэта — «Анакреонт», более распространенной была форма «Анакреон» (ср.: «…Я вчера обедал у Нелединского (истинный Анакреон, самый острый и умный человек…»[512]; «Счастливый Шолио и Анакреон нашего времени»[513]; «…достойной беседных Анакреонов…»[514]. Противопоставление «Фаэтон — Фаэтонт», «Анакреон — Анакреонт» могло быть использовано в качестве шуточной отсылки к спору по поводу правильности написания «Омер — Омир», а рифмовка «неправильных» форм акцентировала дистанцию между враждующими лагерями.
Более всего на репутацию поэтессы в литературной истории повлияло ее «отпевание» в «Арзамасском обществе безвестных людей». На заседании 25 ноября 1815 года С. С. Уваров произнес похвальное слово очередному «литературному покойнику» — Буниной, выведенной под именем «Бедной певицы». Из текста речи понятно, что главным объектом осмеяния является «Седой дед» (А. С. Шишков), а «Бедная певица» служит лишь предлогом для него. Этот сюжет подробно рассмотрен О. А. Проскуриным в работе «Бедная певица. Литературные подтексты арзамасской речи С. С. Уварова», однако исследователь сосредотачивается на «арзамасских» подтекстах «Речи». Мы же постараемся проанализировать этот эпизод как трансформирующий фактор авторской репутации Буниной. Для этого обратимся к хронике жизни поэтессы, чтобы проследить, какие события происходили в это же время.
Как мы отмечали, к 1815 году загадочная болезнь Буниной начала прогрессировать, и поэтесса решилась ехать в Англию на лечение. Вероятно, первая половина года ушла на подготовку к отъезду. Расходы на путешествие и врачей предстояли большие, а пенсион, получаемый Буниной из казны, был недостаточен. С этого времени у поэтессы начинается заметный творческий спад. Двадцать второго февраля на собрании «Беседы» была прочитана идиллия «Счастливый Меналк», написанная, вероятно, раньше; в апреле она была напечатана в 19‐м выпуске «Чтений в Беседе». Двадцать девятого июля Бунина отправилась морским путем из Кронштадта в Лондон. Ее проводы в Петербурге, по всей видимости, проходили помпезно; в августовских номерах журнала «Сын отечества» появились приветственные стихи, а в сентябре в «Российском музеуме» вышла статья П. И. Шаликова о Буниной. Панегирическое стихотворение Степанова восхваляло бесстрашную борьбу героини с несчастьями:
