Розовый Меркурий - [7]

Он принадлежал к немногим, которые уже тогда разбирались в марках, то есть знали о них многое, не только о том, какая им цена на рынке. В самом деле отрадно было поде­литься с ним мыслями, оценить наши запасы. Мы даже сразу заключили с ним приличную сделку. Понятно, не на английские материи и даже не на гумполецкие[3]. Я послал ему свои тетради с дублетами, он прислал свои, и мы честно обменялись несколькими десят­ками марок. Честно. Этот человек не прислал в обмен ничего, что попахивало дрянью. Он первый указал на каждый, даже незаметный, на первый взгляд, дефект, например на обор­ванный зубчик.

Как-то мой шеф спросил, может ли он доверить ему товар стоимостью в пять тысяч. Я ответил со спокойной совестью, что такому заказчику можно доверить хоть на пятьде­сят тысяч. А что получилось? Честнейший человек в филателии, он обанкротился после поставки ему сукна. Через неделю у него не нашли ни одного рулона. Спрятал или продал из-под полы — одному дьяволу известно. Мой шеф потерял пять тысяч, я — свою первую должность и доверие к филателистам, одновременно торгующим мануфактурой.

Вот вам история, из которой вы вправе сделать вывод, что даже марки могут таить в себе опасность для человека. А выставки марок тем более. Вы только послушайте. Мне стукнуло тогда тридцать лет. Меня уже нельзя было считать начинающим ни в собирании марок, ни в канцелярском деле. Я вел переписку у Штарка, у самого крупного торговца семенами клевера в Чехии, а возможно, и во всей Австро-Венгрии. В моем распоряжении были барышня-стенографистка и прекрасное жалованье, двести сорок серебряных крон в месяц. Господин Штарк был страстный коллекционер, вкладывал в коллекцию всю вы­ручку от своих семян, и в мои обязанности входило также приводить в порядок в служеб­ные часы его альбомы с марками. Отсюда и такое редкое жалованье.

Он был немного старомодный коллекционер, но авторитетный и к тому же выдаю­щийся знаток старых германских марок. Готовилась первая имперская выставка в Берли­не, и Штарк грозился «переплюнуть» немцев своей коллекцией марок самого старого вре­мени. Я должен был готовить для него листы и рисовать по краям цветочки, как любили эти пожилые господа. Мне приходилось копировать их с различных календарей. Трижды в день, а иногда и по десятку раз принимался я отговаривать его, убеждая, что с герман­скими марками вряд ли ему повезет в Германии, ведь это все равно, что носить дрова в лес или воду в море, советовал ему послать сербские, благо у него имелась прекрасная кол­лекция. Говорил, что, мол, сам я не пошлю ничего, кроме образцов оплаты почтового сбо­ра австрийскими марками вместе с итальянскими марками времен австрийской оккупа­ции, и этого хватит для почетного признания. Он остался при своем, и все кончилось, как я предсказал. Штарк получил какой-то диплом, а я золотую медаль и затем, с разными от­говорками, увольнение с работы.

Теперь я сижу более двадцати лет в Промысловом банке. Меня ценят, и после пятна­дцати лет работы назначили поверенным. Вскоре после того, как я поступил, кто-то шеп­нул мне, что наш главный директор также страстный коллекционер. И тогда я постучал себя по лбу: Игнац, осторожно, дружище, больше никаких выставок, радость не обяза­тельно должна быть на виду, коллекционерские уши господ шефов слишком чувствитель­ны. Уж не хочется ли тебе снова потерять место? И прекрасное жалованье?

Сколько же мне платят? Восемь тысяч в месяц, мой друг. Так-то.

У меня как-то не укладывались в голове эта жалкая канцелярия, равнодушие швей­цара — и столь высокое жалованье. Однако мне представился неожиданный случай рас­спросить о своем приятеле у самого руководителя Промыслового банка. Главный дирек­тор был, кстати, в хорошем настроении, ему как раз удалось у кого-то выторговать по де­шевке прекрасную картину Навратила — оказывается, у него была иная коллекционерская страсть.

— Ага, вы знаете старого Крала? О, тогда я расскажу вам кое-что о нем, что Вас без­условно заинтересует. Но это должно остаться между нами. Вы, наверное, слышали, что мы в Праге первые обнаружили подделки французских стофранковых банкнот? Или в 1931 г. фальшивые пятифунтовые? Они беззаботно размножались два года в Европе и ук­рылись от внимания самого Английского банка! А в прошлом году блестящие подделки десятидолларовых? Я не говорю уже о наших пятисотенных и о всех меньших группах поддельных кредитных билетов, которые появлялись в различных местах за последние десять лет. Каждая поддельная бумажка, будь это самый совершенный фабрикат, должна застрять у кассы нашего банка. Именно поэтому мы держим у себя вашего друга, он при­зван ее изловить. Какими способами он безошибочно распознает любую подделку — ни­кто не знает. Это его дело. Но ни одна не ускользнет от него. Он поддерживает наш пре­стиж, он приносит нам славу в Европе. В Национальном банке для этой работы содержат совершенную дорогую лабораторию, но она не столь точна и не столь быстра, как Крал. Видите ли, я бы не хотел, чтобы они переманили его, поэтому у меня к вам просьба — держать в секрете то, что я вам сообщил.