Розовое гетто - [94]

— Ребекка! Заходи, заходи. Тебе следовало сначала позвонить.

— Извините…

— Раз пришла, это уже не важно. Как поживаешь?

Я нахмурилась. Что-то в ней изменилось. Помимо того, что она стала еще более хрупкой. Я уже забыла, какая Сильвия миниатюрная. Теперь же казалось, что одного чиха хватит, чтобы сшибить ее с ног. Кожа стала такой прозрачной, что в некоторых местах вены, казалось, вылезали. Как обычно, она была в рубашке на пуговичках, эластичных брюках и кроссовках.

Но что-то изменилось. Правда, поначалу я не могла сообразить, что именно.

Из того, что рассказала мне Бернадина, я решила, что Сильвия живет в своеобразном общежитии для стариков. Как выяснилось, у нее отдельная квартира с гостиной, спальней и ванной — теснота совершенно не ощущалась. Была даже маленькая кухня, куда она сразу отнесла принесенную мною маринованную окру.

Она заметила, как я оглядываюсь, и проскрипела:

— Дыра, не так ли?

— Не так уж здесь и плохо.

— Она говорит «не так уж здесь и плохо»!

Вот тут я поняла, что изменилось. Голос. Теперь она говорила не как Сильвия. Она говорила как Бернадина.

Моя бывшая хозяйка села в кресло, которое стояло в ее прежней квартире. Я спросила, что сталось с ее вещами. Квартира площадью в четыре раза больше была заставлена мебелью.

— Когда я вышла из больницы, — объяснила она, — Лэнгли уже избавился от той квартиры. Большинство вещей продал и перевез меня сюда. С тех пор не давал о себе знать.

— Кошмар! — воскликнула я. — Как он мог это сделать?

— Очевидно, думал, что я умру, — ответила она. — Решил, что теперь все принадлежит ему.

— Увольняя меня, он говорил о бенефициариях.

Сильвия громко рассмеялась.

— Он и есть бенефициарий. Мой племянник.

— Племянник? — Я ничего не понимала. Р. Дж. Лэнгли не был французом. — Со стороны мужа?

— Нет-нет, сын моей сестры. Она умерла, и он единственный мой родственник. — Сильвия пожала плечами. — Лэнгли — юрист, и, вернувшись в Америку, я решила доверить ему управление моими финансами.

— Вернувшись?

Сильвия кивнула.

— Вернувшись в Нью-Йорк, — уточнила она. — Где я родилась.

— Но…

Она рассмеялась:

— Я знаю, знаю. Придется признаться. Мне следовало сказать тебе раньше, но я полагала, что это не твое дело. Я не француженка. Во Франции оказалась в семнадцать лет, после того как убежала из дому.

Я остолбенела. Сильвия не француженка? Быть такого не могло. С тем же успехом мне могли сказать, что Шон Коннери не шотландец, папа не католик, а медведи справляют нужду на мраморных унитазах.

И однако теперь я понимала, почему она так встречала ученых, которые иногда заглядывали к ней. Могла рассказать им пару-тройку забавных эпизодов из прошлого, но ни слова не говорила о себе.

А теперь вот поделилась со мной так небрежно, словно люди всегда и везде десятилетиями способны прикидываться, что они другой национальности. И такая вот двойная жизнь — обычное дело.

Я наклонилась вперед.

— А Пикассо знал?

— Знал что?

— Что вы… — «Не та, за кого себя выдаете», — мелькнуло в голове. — Американка?

Сильвия задумалась.

— Нет, думаю, что нет. А может, и знал, но ему было без разницы. Он ведь был художник, понимал важность воображения.

— Это вы и сделали? Вжились в созданный вами образ?

— А что еще мне оставалось? — спросила она. — Здешняя жизнь мне не нравилась. Не хотелось до конца своих дней оставаться Сильвией Аршовски, стенографисткой… или бог знает кем. Я жаждала приключений, романтики. Хотела стать кем-то. Разве мы все этого не хотим?

Я полагала, что хотим.

— Большинству не удается.

— Ерунда! Ты вот очень многого достигла.

— Я?

Она сложила руки на груди.

— Однажды ты показала мне фотографию своей семьи, и я тебя не узнала. «Кто эта толстуха?» — спросила я. Помнишь?

Я помнила. Едва заставила себя признаться, что до восемнадцати лет сама и была этой толстухой.

— Ты не нравилась себе, вот и создала личность, которая устраивает тебя больше. — Она взмахнула рукой. — Гоп-ля! Это и есть искусство.

— Но вы провели множество людей. — Если уж продолжить метафору об искусстве, Сильвия была Рембрандтом, а я — жалким подмастерьем.

— Главное — поверить в человека, которым ты хочешь стать. Нельзя пройти по жизни, считая себя самозванкой.

Я обдумала ее слова. Увидела в них определенную логику. Но с другой стороны, были и такие люди, как Мюриэль, которых воображение довело до палаты в психиатрической клинике.

— Вот почему вы не хотели писать автобиографию? — спросила я. — И отказывались говорить с теми, кто просил у вас интервью?

Она пренебрежительно отмахнулась.

— Я никого не интересовала. Они хотели услышать о Харпо Марксе и других знаменитостях. Я рассказывала им что-нибудь забавное, и они уходили, думая, что я — одна из милых, наполовину выживших из ума старушек.

Именно так я о ней и думала.

— Но сюда ко мне никто не приходит. — Она с отвращением оглядела квартиру.

— Почему вы не переедете?

— Денег нет. Лэнгли оплачивает счета, но я не могу его найти.

— Он завладел вашими деньгами?

Сильвия кивнула:

— И продал мои драгоценности! — Последнее ее расстраивало не меньше остального. — Так что я здесь как в западне! Наверное, должна благодарить Бога, что милый племянник просто не выбросил меня на улицу.