Розовая пантера - [15]

— А что ты еще любишь? — Она отодвинула от себя салат, равнодушно посмотрела на блюдо с куриным рулетом, который, видимо, интересовал ее лишь до тех пор, пока его можно было есть руками, а теперь, когда появилась вилка, совсем перестал ее привлекать.

— Что я еще люблю? — переспросил он, почему-то не совсем четко представляя себе, каким должен быть ответ на этот вопрос.

— Ну да. Ты любишь театр. Пиво, кажется, любишь… А больше я про тебя ничего не знаю. Расскажи что-нибудь.

— Даже не знаю, что тебе рассказать. Вообще-то я…

Какой-то внутренний барьер не позволял ему взять и вот так запросто рассказать ей о том, что в жизни больше всего он любит и больше всего мечтает рисовать. Теперь ее равнодушие, которое до этой минуты забавляло его, показалось опасным. Как тонкий лед, который может в любую минуту провалиться под ногами. И сама она, подумал Алексей, как тонкий лед, по которому — ведь говорила в детстве мама! — ходить не следует. Но, с другой стороны, какая разница — идти вперед или назад, провалиться-то он может в любом месте, а вперед идти все же интереснее.

— Вообще-то я люблю рисовать, — выдохнул он и опустил глаза просто потому, что не хотел видеть ее лица. Представилось почему-то, что она грызет семечки. Грызет себе семечки, поплевывая шелуху, проглатывает зернышки, все на один вкус, и снова плюет — вот такая вот игра в вопросы и ответы. А если зернышко все-таки окажется особенным? В крайнем случае, подумал Алексей, закатит театрально глаза к небу и восторженно прошепчет: «Нарисуешь мой портрет?» «Ну, нарисую», — ответит он равнодушно, потому что настанет его очередь грызть эти чертовы семечки…

— Я тоже, — услышал он после долгой паузы и ошалело уставился на нее. — Больше всего на свете люблю рисовать.

— Да ладно, — ответил он, пытаясь разглядеть в глазах лукавую искорку, но видел что-то другое, новое, в ее лице. — Не ври.

— Правда, — ответила она задумчиво. — Я действительно редко рисую. Чаще по ночам, когда все спят, никто не мешает, не врывается в комнату. Или когда настроение очень плохое, или когда совсем хорошее. Но такое редко бывает.

— Почему? — спросил он недоверчиво.

— Не знаю. Наверное, у меня грустные хромосомы.

— Наверное, — согласился он, представив себе, насколько это было возможно, бесхвостых головастиков с печальными глазами навыкате. И ничего с ними не сделаешь, никак ты их не развеселишь, не исправишь уже, потому что они — хромосомы… Не попрешь против генетики, хоть ты тресни.

— Смотри.

Она расстегнула молнию на сумке — он с любопытством наблюдал за нетерпеливыми движениями ее рук, раздумывая, что же сейчас она ему покажет, — взвизгнула еще одна молния, еще одна, место, наверное, потайное, подумал Алексей, и извлекла на свет божий аккуратно свернутый в трубочку альбомный лист, протянула ему.

Альбомный лист вызвал в сознании ассоциации с детскими рисунками — голубое небо, солнышко с улыбкой до ушей и с круглыми глазами, восторженно взирающими на папу, головой подпирающего тучку, маму — поменьше и самого автора пейзажа, с непременными воздушными шарами в руке. Собственно, далеко ли она ушла от этого возраста, юная художница? Воздушные шарики в ее руке едва ли смотрелись бы кощунственно…

Осторожно разворачивая драгоценный сверток, он сперва заметил карандашные штрихи. «Графика, — подумал с легкой тенью уважения, прогоняя без усилий прочь из сознания папу, подпирающего тучку. — Портрет… Портрет, черт побери, вот ведь сумасшедшая…»

Он сидел и молча разглядывал портрет. Иногда поднимал глаза, чтобы попытаться хоть что-то понять, но она молчала, смотрела спокойно, может, только слегка напряженно, как будто ничего и не было особенного в том, что она взяла и вот так запросто, не спросив разрешения…

— Похож, — вынесла она свой вердикт, пристрастно сравнив копию с оригиналом.

— Похож, — не стал спорить Алексей, — неплохо рисуешь. Польщен, никто никогда раньше не рисовал моих портретов. Это ты вчера?

— Вчера, — кивнула она.

— У тебя настроение было очень плохое или… совсем хорошее?

— Не знаю. — Она пожала плечами, опустила глаза, вяло ковырнула вилкой салат. — Просто скучала.

— Скучала?

— Ну да, скучала по тебе. Вот и нарисовала.

Он смотрел на нее и понятия не имел, что ответить. В голове крутилась только что произнесенная фраза, обрастая вопросительными знаками, чудовищным количеством вопросительных знаков: «Скучала? По мне? Скучала по мне?» Трудно, просто невозможно было себе представить, чтобы вот она — та, что сидит сейчас рядом, странная, смешная, опасная, как тонкий лед, равнодушная, непробиваемая, ребенок еще совсем, и эти приятели чертовы, и эта челка, и розовый лак на ногтях, и грустные хромосомы, и что-то еще, неуловимое, главное… скучала?

— Я тоже, — услышал он свой голос, — скучал. Она кивнула — ну да, конечно, скучал, кто бы в этом сомневался. Можно было бы и не сотрясать воздух ради изречения столь очевидных банальностей. Алексей только вздохнул в ответ, в очередной раз почувствовав при вдохе, что плечи его за последние три года стали шире, но в данной ситуации, наверное, не было повода этим гордиться.

— Пойдем отсюда, — вдруг придумала она, торопливо выхватила у него сверток, свернула бережно, но быстро, снова взвизгнули поочередно молнии. — Пойдем.