Рождество под кипарисами - [78]

* * *

Однажды утром во двор въехал пикап, и два парня выгрузили из него большую деревянную кровать. Старшему было не больше восемнадцати. Он носил бриджи до середины икры и выцветшую на солнце фуражку. Другой был и того младше, и его пухлое детское лицо никак не соответствовало крупному мускулистому телу. Он держался в сторонке, ожидая распоряжений своего товарища. Мурад велел им занести кровать в гараж, но парень в фуражке только пожал плечами.

– Не пролезет, – заявил он, указывая на дверь.

Мурад, заказавший кровать у одного из лучших мебельщиков в городе, вышел из себя. Он здесь не для того, чтобы с ними препираться, пусть повернут наискосок, внесут ее и поставят на пол. Битый час они так и сяк переворачивали кровать, пытались протолкнуть внутрь, вытаскивали обратно. Надорвали спины и руки. Вытирая пот со лба, красные от натуги, мальчишки смеялись над упорством Мурада.

– Подумай хорошенько, старик! Никак – значит никак, – игривым тоном, не понравившимся бывшему солдату, произнес младший из парней. Выбившись из сил, он опустился на сетку кровати и подмигнул своему товарищу: – Мадам точно будет недовольна. Слишком хорошая кровать для такого маленького домика.

Мурад уставился на мальчишек, прыгавших на кровати и умиравших со смеху. Он почувствовал себя так глупо, хоть плачь. Когда он увидел эту кровать в лавке в медине, она показалась ему идеальной. Он подумал об Амине и решил, что командир будет им гордиться. Что в конце концов он оценит его по достоинству и поймет, что человек, купивший такую кровать, – самый подходящий муж для его сестры. «Я идиот», – твердил про себя Мурад, и если бы не сдержался, то поколотил бы мальчишек и порубил топором эту кровать прямо тут, у подножия большой пальмы. Но он только смотрел, как в облаке пыли удаляется от фермы пикап, и сердце его полнилось тихим отчаянием.

Два дня кровать стояла там, где ее оставили, и никто не задавал Мураду вопросов. Амин и Матильда, которым было крайне неловко и стыдно, не говорили ни слова, как будто кровать на песке посреди двора действительно стояла на своем месте. Потом Мурад с утра попросил у Амина выходной, тот согласился. Мурад взял кувалду и разрушил стену гаража, обращенную к полю. И втащил через пролом кровать. Он раздобыл кирпичей и цемента и увеличил площадь комнаты, где они теперь жили вместе с Сельмой. Весь день и половину ночи он возводил новую стену. Ему захотелось устроить ванную комнату для жены, которая мылась в туалете во дворе. Тамо встала на цыпочки, чтобы посмотреть, как работает хозяйский помощник.

– Не суй нос в чужие дела, займись своими, – сердито одернула ее хозяйка.

Когда дом был готов, Мурад испытал прилив гордости, однако привычек своих не изменил. Когда наступала ночь, он оставлял большую кровать Сельме, а сам, как всегда, ложился на полу.

* * *

Искать Омара надо по запаху крови, думал Амин. Летом 1955 года ее было пролито немало. Она затопила города, где людей все чаще убивали прямо посреди улицы, где взрывались бомбы, обращая в прах человеческие тела. Кровь растекалась по поместьям и деревням, где урожай сжигали на корню и забивали насмерть хозяев. В этих злодействах к политике примешивалась личная месть. Убийства совершались во имя Аллаха, во имя родины, а еще – чтобы не выплачивать долг, расквитаться за унижение или за неверность жены. В ответ на расправу над поселенцами проводили карательные операции, людей хватали и подвергали пыткам. Страх перекинулся на другую сторону и отныне царил повсюду.

Всякий раз, как происходило очередное нападение, Амин спрашивал себя, жив ли еще Омар или, может быть, его убили. Он думал об этом, когда в Касабланке зарезали крупного промышленника, когда в Рабате был убит французский солдат, когда в Беркане погиб старик марокканец, а в Марракеше произошло покушение на чиновника, занимавшегося благоустройством города. Он подумал об Омаре, когда спустя два дня после гибели газетчика Жака Лемегр-Дюбрёя, убитого за умеренные взгляды, которые были расценены группой «контртеррора» как сочувствие воинствующим националистам, слушал по радио выступление генерал-резидента Франсиса Лакоста: «Насилие, все формы насилия порождают страх и одинаково неприемлемы». Спустя несколько дней Франсиса Лакоста сменил Жильбер Гранваль, прибывший в страну в самый напряженный момент. Поначалу он надеялся, что терроризм постепенно пойдет на убыль, что между сообществами наладится диалог. Он отменил несколько смертных приговоров и предписаний о высылке из страны. Он резко выступил против ярых французских националистов. Но в праздничный день Четырнадцатого июля, в Касабланке, в районе Мерс-Султан, произошел теракт, и все надежды Гранваля рухнули. Женщины в трауре, в закрывающих лицо черных вуалях отказались пожать руку представителю французских властей: «Нас ничто не связывает с метрополией, и вот теперь мы теряем то, что создавали долгие годы, – страну, где мы вырастили своих детей». Европейцы ринулись в медину Касабланки, срывая на ходу трехцветные флаги, украшавшие улицы в день национального праздника. Они грабили и поджигали дома и лавки, творили бесчинства, нередко при потворстве полиции. Отныне европейских поселенцев и марокканцев разделяла река пролитой крови.