Рождественский покой - [2]

Выехав на пустошь, драгуны разделились, пустились карьером к дому Забулдыги и быстро окружили его. Но Забулдыги там не оказалось. Они обыскали, обшарили весь домишко вплоть до конька крыши, допросили жену и дочь, перебрали каждую соломинку, но Забулдыги не нашли. Когда они уже уехали, не сделав того, что им было велено, Забулдыга вылез из ямы под глиняным полом, который был хорошенько утоптан и посыпан торфяной крошкой, – для драгун он был слишком хитер.

Два часа спустя в Сённерупе зазвонили церковные колокола, возвещая, что наступило святое рождество. Вместе с темнотой пришла чуткая, настороженная тишина. В этой мягкой зимней ночи лишь колокол на церковной башне что-то лепетал на своем странном языке, и голос его летел над унылым городишком с низенькими домиками, затерянном в широком безлюдном просторе. Талая вода просачивалась и капала в канавы на слежавшийся снег. Церковный колокол говорил то устало, то нараспев, то уныло, то весело, громче и тише, словно старый, повидавший виды человек. Небо прояснилось, в бездонном пространстве зажглись звезды, они висели дрожащие, маленькие, холодные. Там и сям на земле слышались легкие потрескивающие звуки, вода сочилась медленнее, к ночи становилось холоднее. Вот пугливый говорок ледяной воды умолк, лишь время от времени, словно во сне, раздавался слабый треск – подмораживало, и морозец крепчал.

В этот час все были дома, под крышей. В уезде Сённеруп лишь один-единственный человек, отлучившийся по надобности из города, возвращался поздним вечером домой через пустошь. К своему неописуемому ужасу, он повстречал Забулдыгу, который шел с ведром смолы в руке.

– Добрый вечер! – весело сказал Забулдыга, по-видимому пребывая в хорошем расположении духа. – Тебе нечего меня бояться, Кнуд, тебя я не трону, милейший. Я иду поджечь волосы на башке у Тёрве Кристенса. Помогай тебе бог, светлого тебе праздника!

В доме у Тёрве начали праздновать рождество. Оно вошло к ним, когда в домишке воцарилась тишина. Жена Тёрве хлопотала, словно ждала гостей. Троим ребятишкам пришлось по очереди пережить тяжкую минуту возле треноги с умывальным тазом и мылом. Йеппе и Лаурина, двое старшеньких, позволили себя умыть, проявив большую силу воли, они понимали глубокое значение приближавшегося Святого Вечера. Йеппе было пять лет, Лаурине четыре года, они уже многое знали. Однажды они побывали в городе, бродили по улицам, держась за руки. Это было самое интересное событие в их жизни. Они поглядели на кладбищенскую ограду и прочие чудеса города, заглянули в большой тенистый сад, где высилась груша с сочными плодами, полюбовались чмокающими в жидкой грязи утками, которых было полным-полно на огороженной сеткой лужайке возле красивого дома, потом, подышав воздухом у ворот пасторского двора и подивясь на незнакомые цветы за блестящими оконными стеклами в глубине комнаты, они ушли из города, взявшись за руки, и воротились домой, когда стало уже темнеть. Карен-Марие было всего два года, совсем малышка, она плакала, когда ее мыли. Йеппе и Лаурина во всем ее превзошли. Они могли уходить из дома и немало повидали, им были знакомы все цветы и букашки на пустоши, они рвали камыш и блестящие метелки осоки, копили красные камешки и цветные черепки. Они собирали крошечные шишки восковника и играли ими, воображая, что это коровы, лепили возле дома пирожки из грязи и пускали щепки плавать по луже. Все лето они играли в крутом овраге, где теплый песок просачивался между маленькими пальцами босых ног. Теперь зима надолго заперла их в доме. Когда наступала оттепель, можно было просунуть в дверь красную от холода ручонку и ловить капли с крыши или лизнуть горькую водичку на оттаявшем стекле. Зимой их прибежищем была откидная кровать у окна, ночью она открывала им свои теплые пуховые объятия, день они проводили на ее истертой блестящей крышке. Все свое имущество они хранили на подоконнике – красивые камешки и прочие драгоценности, найденные в земле, принадлежали Йеппе, тут же лежали сокровища Лаурины – обрывки шерстяных ниток и бумага из-под цикория; у крошки Карен-Марии не было ничего.

Когда дети были умыты и облачены в купленные в городе блузки, мать принялась стелить на стол белую скатерть, а ребятишкам велела не нарушать праздничное настроение, вести себя послушно и не шуметь. Каша в этот вечер была довольно белая, из хорошей крупы, не из той, своей, что варили по будням, она пыхтела, будто изо всех сил старалась быть вкусной. А мать была такая тихая и ласковая. Когда высокий и сутулый Тёрве Кристенс окончил работу и, входя в дом, нагнулся под притолокой, то увидел в полутемной комнате трех своих отпрысков, сидевших в ряд на откидной кровати за белым столом, три пары крошечных деревянных башмачков, торчавших из-под стола, три намытые до румянца рожицы и три белобрысые макушки.

В доме воцарилась тишина. Пока еда поспевала, трое малышей глядели, как отец моется – ему тоже пришлось вытерпеть это наказание под праздник, готовясь прикоснуться к таинству. Потом они принялись трапезничать: сначала поели вкусной каши, а после – жареной свинины с картошкой. На душе у всех было светло. Повсюду в окрестных домах, даже в самых бедных, ярко светились окна, для каждого эти минуты были торжественными. Тёрве Кристенсу доставляло радость смотреть, как его ребятишки с блестящими, словно алмазы, глазами жадно уплетали лоснящуюся от жира свинину, ухватив куски маленькими пальчиками. В горнице стало тепло. Хозяйка собиралась еще чем-то порадовать их; за печной заслонкой что-то бурлило и пахло слегка подгорелым. Сальная свеча, стоявшая на столе, озаряла золотым светом горницу, в которой царил драгоценный покой.