Рождественский пёс - [57]

— Доброе утро.

После этого наступила пауза. Позиции переговаривающихся сторон были озвучены.

Умение говорить по телефону приобретается либо в детстве, либо никогда. У Макса в этом отношении было суровое детство. Его дедушка с бабушкой жили в Хельсинки, и он очень скоро усвоил, что телефонные звонки в Финляндию или из Финляндии — дорогое удовольствие. Однако другого способа установить связь с дедушкой и бабушкой в течение одного дня не существовало.

Чтобы получить право хотя бы на секунду стать одним из участников переговоров, когда на проводе был Хельсинки, Максу надлежало находиться в трех миллиметрах от трубки. И на приветствие «Привет, дедушка! Привет, бабушка!» ему отводилось не более десятой доли секунды. В целях экономии времени (и денег) он говорил: «Привет, баба-дед!» Во время каждого третьего разговора он успевал еще услышать в трубке шуршание, которое должно было означать: «Привет, Максиляйн!», и связь прерывалась. Или у него вырывали трубку.

Других телефонных контактов, кроме бабушки с дедушкой в Хельсинки, у него не было. Отец Макса придерживался той точки зрения, что общаться по телефону с человеком, живущим в том же городе, это извращение: его ведь можно навестить. С особой строгостью Максу был запрещен другой, еще более опасный вид извращения: болтать после обеда со школьными друзьями, с которыми он пару часов назад имел возможность непосредственного, личного общения. Поскольку Максу практически никогда не разрешалось звонить, то и ему почти никто никогда не звонил. И каждый раз, когда его все-таки настигал чей-то звонок, он под действием своего благоприобретенного синдрома «Привет, баба-дед!» впадал в панику и был не в состоянии ни собраться с мыслями, ни подобрать слова.

С годами он научился удерживать нить разговора долее чем несколько секунд. С тренированными партнерами ему иногда даже удавалось обменяться несколькими словами. На то, чтобы поболтать, его никогда не хватало. А когда наступала пауза, у него внутри включался какой-то счетчик и он уже был не в состоянии выдавить из себя ни одной членораздельной реплики.

С учетом всего этого его вопрос: «Ты мне только что звонила?», которым он завершил минуту молчания, был не так уж плох. К сожалению, Катрин ответила сонным голосом:

— Нет, с чего ты это взял?

— Твой номер высветился у меня на дисплее, — вырвалось у него само собой.

— А… Ну, значит, я перепутала номер. Извини.

Макс пропустил мимо ушей откровенную неубедительность ее ответа. Он был горд тем, что она спутала чей-то телефон именно с его номером.

— Я, собственно, хотел тебя спросить: ты не хочешь перед работой заглянуть ко мне на чашку кофе? — храбро произнес он, радуясь этой храбрости.

— С удовольствием, — ответила она.

Ее ответ прозвучал одновременно с последними словами его вопроса.

— В восемь?

— В восемь!

— Ну, значит, до скорого?

— До скорого.

— Я очень рад.

— Я тоже очень рада.

— Жду с нетерпением.

— И я тоже.

— Ну, пока?

— Пока.

«Какой классный разговор получился!» — подумал Макс и еще какое-то время держал трубку в руках, как памятный подарок.

В парке Эстерхази до ее сознания вдруг дошло, что она написала ему, что хочет с ним спать. (И что это было чистой правдой.) И что он ответил: «Я тоже хочу этого». И что сейчас она направлялась к нему. В надежде на то, что он не думает, что она ждет, что их общее желание сейчас должно исполниться. И что он не станет ничего предпринимать в этом направлении. У нее было полчаса. Она хотела просто увидеть его. Просто сказать ему «здравствуй». Просто выпить кофе и удержать свое смущение на каком-то приемлемом уровне. Ей все же как-никак предстояло еще принять с дюжину пациентов, прежде чем ей позволено будет в тридцатый раз отметить свой день рождения.

В подъезде она наспех составила краткий каталог поведенческих форм для сцены в дверях: если он откроет дверь в пижаме, она закричит. Если он откроет дверь в халате, она убежит. Если он откроет дверь голым, она закричит и убежит.

Он был одет. Она бросилась ему на шею. Он прижал ее к себе. Она почувствовала его горячую щеку на своей холодной. Так, обнявшись, они простояли около получаса. Потом ей нужно было идти. Нет, они простояли так несколько секунд, которые показались ей получасом. После этого никакого кофе не было. Никто его не сварил. И к кофе тоже ничего не было. Никто даже не подумал об этом. Ничто не отвлекало их друг от друга. Это было замечательно.

Они сидели на диване, бок о бок. Он держал ее руку в своей. Они говорили о каких-то мелочах, по-видимому, рассказывали что-то друг другу о своем детстве. Им было все равно, что они говорили друг другу. Они ни о чем не думали и не запоминали ни слова из своих рассказов. Они просто привыкали друг к другу и искали точки внутреннего соприкосновения.

Это были маленькие истории, рассказывая и слушая которые можно смотреть друг другу в глаза, кивать друг другу, улыбаться друг другу, хотя ничего смешного в этих историях нет. Влюбленные рассказывают друг другу не смешные истории, а истории, которые дают им обоим возможность ощущать свою влюбленность и при этом не молчать. Это были истории, позволяющие вслушиваться в руки друг друга, читать движения пальцев и ладоней.