Рождественская история, или Записки из полумертвого дома - [25]

«А он и вправду садист, как из концлагеря», — подумал я.

— Он еще не ел, ему жена приносит, — сказал Славка-сосед.

— Сегодня день такой, предрождественский, — не обратил внимания на Славкины слова Шхунаев, — все желания сбываются. А у вас, скажем, какое желание? Ведь есть же оно?

Я вдруг ответил грубо (силы, что ли, стали возвращаться?):

— Уйти отсюда, чтоб операцию вы мне не делали и я жив остался. Как-то давно я читал роман такого швейцарца — Дюренматта. Называется «Подозрение». Там рассказывается о бывшем враче-нацисте, который после войны на своих пациентах опыты ставил, потом убивал их, предварительно переписав их завещания в свою пользу. Вот вы мне его чем-то напоминаете. — Я говорил так, словно мне терять было нечего или словно я уже выбрался из больницы.

Но он даже не обиделся, только своей длинной улыбкой улыбнулся:

— Ну, во-первых, читал я это. Так он же без наркоза операции делал и на заключенных в лагерях, а только после войны на богатеньких перешел. А вы свободны, и операция пройдет у нас под наркозом. А во-вторых, какие я с вас деньги могу получить? Тем более с вашей смерти? Это у них там меркантильная цивилизация, все для денег и из-за денег. А у нас другое. Мы все делаем из духовных потребностей, по велению души.

— Даже в карты прохожих проигрываем не ради грабежа, а по душе, по ее велению, так что ли?

— Пример ваш жесток. Но и в нем есть правда. Да, это в каком-то смысле бескорыстное убийство. — Он оперся о спинку моей кровати, длинный, стремительный, жестокий. — Гораздо противнее, когда из-за десяти долларов убивают.

Больные молчали и слушали. Разговор и их касался.

— По-моему, жертве все равно, каковы причины, побудившие преступника с ней расправиться. Уж не скажете ли вы, что жертва рукоплещет своему палачу?

— А почему бы и нет? При Сталине ведь рукоплескали, — возразил он. — И умирали со словами «Да здравствует товарищ Сталин!» Умирая, желали ему здоровья. Сейчас, конечно, наступает растление. Миазмы западной цивилизации и к нам проникли. Они готовы нас и нашу духовность погубить. Мы же должны сопротивляться. Вот и все. Наступило третье тысячелетие — и встал вопрос, кто кого. Я вам как философу могу это и по-философски выразить. То есть на рубеже третьего тысячелетия речь идет не только о существовании последней в мире христианской, то есть нашей, русской цивилизации, но и о судьбе духовной вертикали бытия. Нападки на Россию — это атака инфернальной силы на главный форпост небесного воинства. А в России отношения всегда по-особому строились. Человек у нас всегда приносил себя в жертву за други своея. Именно за это мы с Анатолием Александровичем и боремся. На свой лад, конечно. Только он это нутром чует, а я его чувство могу теоретически оформить…

Да, это было похоже на кредо. Что-то подобное я читал и слышал, но тут и впрямь кредо это ожило и на меня наехало. Но я-то здесь при чем?..

Внезапно от двери послышался голос Кларины. Она стояла вся побелевшая, сжимая в руках сумку с баночками и пакетами, полными всякой полезной еды. Совиные ее очки сползли на кончик носа, голову склонила набок, но без улыбки, такая беспомощная и жалкая перед ним, ведь он не мышонок, а она, увы, не настоящая сова:

— То есть вы предлагаете человеку стать жертвой?! Так я вас поняла? Как это у нас в советское время было — добровольно-принудительно! Вы что, сумасшедший? Или преступник?

— Никому я ничего не предлагаю, — отступил Шхунаев от моей кровати. — Вы как-то искаженно меня поняли. Я просто рассуждал, что мы, русские, все, как Христос, готовы на жертву. И война, и коллективизация это доказали.

— Христос на муку шел, и страдал от этого, и не хотел, и все же решился. Это был Его выбор, — вся дрожала Кларина, но совиные перья топорщила. — И ничего хорошего он в своей крестной муке не видел. И Христу не жертвы угодны, а христианские деяния. Когда же в коллективизацию уничтожали миллионы невинных, разве это их выбор был? Их гнали, как баранов, на убой. Как язык-то у вас повернулся сравнить убиенных просто так, которые и подумать-то не успели, что с ними происходит, и поступок Богочеловека?!

— Да вы что? Господь с вами! Креста на вас нет! — Шхунаев и выскочил бы, но Кларина стояла в дверях.

— А на вас?

— Есть!

— Лучше бы не было. Разрешите мне пройти, мне больного кормить надо.

Получилось так, что теперь он мешал Кларине подойти к кровати. Шхунаев пожал плечами, отступил в сторону:

— Придут же такие дикие фантазии в голову! У нас, женщина, больница, а не казарма. Мы людей лечим. Как умеем, так и лечим. И нечего нас попрекать нашим святым делом! Мы даже выгнать вас с вашим мужем отсюда не можем, пока его не вылечим. И будем им заниматься, раз мы здесь работаем.

Он повернулся и важно, не дрогнув, покинул палату.

Славка захохотал, обнажая свои зубы-кукурузины до самых десен. Похоже, он чувствовал себя, как в театре, в первом ряду партера. Кларина в ответ тоже невольно улыбнулась, снова склонив голову набок, встопорщенные перья волос улеглись по голове.

— Разозлил он меня, — объяснила она. — Будто не говорит, а вещает. Терпеть такого не могу.

— А чего? — сказал дедок. — Начальник тут правильную речь держал. Без строгости нельзя. Забалуем. А какая строгость без жертв? Они непременно будут. С космической точки зрения нас понять нельзя, но надо. Потому как все мы дети солнца, главнейшей из планет. А ты на нас не сердись. Мы здеся в своем праве как больные.