Рождённый в сраженьях... - [23]

— И это после того, как золотопогонники чуть не утопили революцию в крови?

— Позвольте капитан. По-вашему выходит, что надо запретить не только погоны, но и форму и оружие. Ведь белая армия была одета в форму и воевала не палками и камнями, а винтовками, пулеметами и танками.

— По тому, как вы разговариваете, можно подумать, что вы сами из этих… бывших.

— А я и есть из этих. Бывший штабс-капитан, его императорского величества Смоленского полка. В строю с 1912 года. Всю свою жизнь служил Родине. Воевать против своего народа отказался. Уехал из страны, думая, что мои знания и опыт ей больше не нужны. Рад, что ошибся. Когда прочитал воззвание Советского правительства — вернулся. И вижу, что мои труды Родина оценила, что ей нужны грамотные и опытные солдаты, готовые отдать за нее свою жизнь. Солдаты, готовые ей служить всегда и везде, не требуя за это каких-то необычайных почестей и привилегий. Есть такая профессия, капитан — Родину защищать. Родину, а не мировую революцию.

— Мало вас ЧК стреляло! Мало! Ну, ничего. Еще придет наше время!

Дудкин рванул свою висевшую на крючке шинель с такой силой, что лопнула вешалка, схватил с полки чемодан, и громко хлопнув дверью, выскочил из купе.

— Зря вы так круто, майор.

Вышедший из задумчивого созерцания проплывавших за окном пейзажей, летчик потянулся так, что в спине захрустело.

— На ближайшей станции напишет на вас такой донос, что потом всю жизнь отмываться будете. Знавал я таких уродов. Их не убедишь. Горбатого только могила исправит.

— А я не для него все это говорил, а для лейтенанта. Он по молодости своей воспринимает все, сейчас происходящее в стране, как должное. Не видит и не понимает, какая борьба идет. Какое мужество надо было иметь Сталину и его окружению, чтобы решиться вырвать страну из пьяного угара Революции и гражданской войны. Ведь бунтовали не только против царя или Временного правительства. Бунт был против любой власти вообще. Честь и слава большевикам, которые с невероятным, невиданным упорством, в крови и тифу собрали расползавшуюся, как гнилая тряпка, страну. А самое главное не только собрали, но и сумели возродить её дух, силу. Вовремя и правильно поняли, что нельзя, невозможно строить любое государство, пусть даже с самыми благими намерениями, отринув всю его предшествующую культуру и историю. Это будет не страна, а уродливый монстр, который сможет жить, только пожирая самого себя. А ведь поначалу я, как и большинство эмигрантов считал, что именно так оно и будет. Ты, Иван Максимович, в этом жил, а со стороны оно видней. То, что началось в стране в 24 и 25 годах, я воспринял как чудо. Увидев, что большевики взяли курс на возрождение страны, и я и многие другие только ждали повода, что бы вернутся. Осталась только гниль, сволочь Петра Амьенского, да те, кому красивая жизнь дороже Родины.

За окном был все-таки январь и Сибирь. Майор рывком закрыл окно. В купе сразу стало тихо, отрезало шум колес, и уютно.

— А эту сбежавшую шваль, я не боюсь. Если таких бояться, тогда на Руси надо не жить, а сразу стреляться.

Новиков смотрел на майора Никишина, широко открыв глаза от удивления. Даже актерствовать не требовалось. «Конечно, об уровне понимания происходящих процессов можно поспорить. Проявим благоразумие и не будем. Но каков майор!? Нет, сегодня точно, какой-то день сюрпризов. Что Никишин справный служака — это я понял сразу. Но такого не ожидал. Похоже, недооценил я вас, господин штабс-капитан. А это плохо. Зазнайство никого ещё до добра не доводило. То, что ты знаешь больше — ни как не значит, что ты заведомо умнее своих предков. Так вот теперь сиди и слушай». Никишин, наведя порядок, после поспешного бегства их попутчика пригласил остальных посидеть в вагоне-ресторане.

— Снимать напряжение от неприятного разговора лучше всего не только хорошим напитком, но и в хорошей обстановке. Иначе это не лекарство, а пьянство.

Народа в ресторане было мало. И время не то и цены, мягко выражаясь, кусались. Однако у собравшихся культурно посидеть командиров с финансами проблем не было. Куда их девать в глуши Приамурья? Сделать заказ предложили Никишину. Прав оказался майор, прав. Ослепительно белая скатерть, хрустальная пепельница и такой же графинчик коньяка. Аккуратно расставляемые на столе проворным официантом блюда и столовые приборы. Атмосфера создавалась совсем иная, чем на обычной мужской посиделке. И разговор велся неторопливо. И голоса были негромкие. Да и коньяк — не водка, пьют его в основном не стаканами, а маленькими рюмочками, смакуя не только вкус, но и ощущения, прямо скажем, приятные. По молчаливому согласию про Дудкина не вспоминали. Разговор шел преимущественно про заграничное житьё-бытиё Никишина. Поскольку ни Новиков, ни Захаров за границей, не считая конечно Китая, никогда небыли, то слушали с огромным интересом.

— Сначала, я с женой уехал во Францию. Казалось, что французы нам ближе, роднее что ли. Все-таки недавние союзники. Да и культурные связи между Россией и Францией давние, устоявшиеся. Много русских туда еще перед войной уезжало. Кто на год — два, кто насовсем. Приехали. Осмотрелись. Первые недели было просто интересно. Париж, Лувр, Нотр — Дам де Пари, бульвары, Сена — красиво. Красиво и хорошо, пока не кончились деньги. А какие деньги могли быть у боевого офицера? Поместьями не владел, казну не воровал. Жалование, в переводе на советские рубли, ну разве чуть, побольше. На жизнь хватает, а шиковать не получится. Когда закончились наши скромные сбережения и то, что удалось выручить от продажи украшений жены, то все оказалось совсем не таким радужным и красивым. Чужбина — какое емкое слово… Чужая страна, чужие люди, чужие обычаи и привычки, все чужое, не наше. С этим еще можно было, как-нибудь мириться, но горше всего стало осознание того, что ты здесь нужен только до тех пор, пока у тебя есть деньги. Ни сострадания, ни сочувствия — только плохо скрываемое презрение и брезгливость. А потом, валом повалили другие эмигранты, и стало совсем плохо — ни денег, ни работы. И ведь что интересно, вот китайцы или евреи, где не поселятся — сразу создают свою общину, а русские — те каждый сам по себе. И дождаться помощи от своих труднее, чем от иностранцев. Промучились мы с женой до двадцать второго года. Подвернулась мне работа, кочегаром на каботажнике. Полгода меня не было. Экономил, на чем только мог, за любую работу брался. Думал, вернусь — снимем нормальную комнату, заживем как люди. Вернулся, а моей Елизаветы уже нет в живых. Умерла от испанки. И даже могилы её нет. У них за кладбищенскую землю платить надо. Не мог я больше в этой стране оставаться. А куда податься? Вроде бы вот он мир, весь перед тобой. Денег что бы в любой конец доехать, не первым конечно классом, хватит. Но уехать далеко — значит разорвать последние ниточки, связывающие тебя с Родиной. К тому времени гражданская война закончилась. Хотел в Россию вернуться, но в газетах такие ужасы про зверства ЧК писали, что решил подождать. Что бы хоть немного быть поближе, поехал в Германию.