Рожденный дважды - [161]

Командир велит убрать трубу: уши режет. Это правда, у овечки не осталось дыхания, один визг. Весь воздух перетек в страх. Командир приказывает ей раздеться.

Диего припал к щели. Видит, что упала труба. Видит Аску, прыгающую на одной ноге в полосатых колготках. Она споткнулась, и он видит, как ее поднимают.

На кровати лежит автомат Калашникова или базука, кто его знает. Он спрашивает себя, что это за комната, не обманывают ли его глаза? Ей приставили автомат к груди, выстрелили в стену, чтобы стала более сговорчивой; она замерла, глядя на них. Она хотела бы послушно раздеться… но сейчас не в силах понять, что с ее руками, ладонями. Они стали похожи на весла гниющей лодки. Она должна добраться до крючков, ткань прилипла к телу от пота, который течет повсюду, застилает взгляд. Две руки, протянувшись, рвут на ней лифчик. Из-под разорванной ткани вылез сосок, и Аска не понимает, он действительно ее или какой-то другой женщины — матери, подруги.

Понимает, что спасения не будет, смерть пришла за ней. Стоит под дулами автоматов, направленных на нее. У нее не возникает желания сопротивляться, она хочет жить. Она все осознаёт, хотя и не может двигаться, не подняла даже руки, чтобы защититься. Чувствует, что это все уже происходило, это не случайность, для них это не впервые. Не возбуждены, никакого волнения, привычные движения. Оскорбляют, бьют по лицу без особого пыла, будто устали.

Точно для них это что-то вроде постоянно повторяющегося ритуала, сатанинская трапеза, надоевшая дьявольская пища.

В деревне, когда она была маленькая, Аска видела кастратора — человека, приходившего холостить быков. Небольшого роста, в жилете, как у врача, с собой он всегда носил складной маленький стул и чемоданчик. Возился под быком, увечил его… измученное животное издавало дикое мычание. Кастратор никогда не менялся в лице. В конце дня забирал деньги и уходил все с тем же грустным выражением лица, потным и грязным затылком, и у него на губах оставались следы жареных бычьих яиц, которыми его угощали деревенские женщины.

У этих парней та же жестокая сдержанность, та же печальная неотвратимость в движениях. Где они натренировались? На чьих телах?

Она чувствует влагу, стекающую по ногам, мечтает оказаться на полу и превратиться в лужу вместе с мочой. Она хочет именно этого: выйти отсюда, стать жидкой, утечь под кровать, просочиться в деревянный пол. Совсем недавно она была свободной девушкой. У нее на лбу нарисован пацифик — символ мира; один из мужчин плюнул ей на этот символ, и плевок стек на глаза. Она спрашивает себя, куда делся, почему закончился мир. Совсем недавно она считалась самой смелой девушкой среди всех… сейчас от нее осталась только дыра, кратер, в котором, кроме страха, ничего нет. Неужели все, что сейчас происходит, происходит именно с ней? У паники кислый вкус желудочного сока. Как будто все внутренние органы кто-то подталкивает вверх к горлу, строя преграду. Внизу она уже не чувствует ничего, будто ей ввели поясничную анестезию… Руки, хватающие ее, пальцы, вдавленные в мясо, — кажется, все это происходит не с ней, с кем-то другим.

Ее опрокинули на кровать, где она совсем недавно в шутку боролась с ногами Диего. Патронташи валятся на нее вместе с запахом железа и смерти.

Диего не слышит больше, чтобы Аска играла на трубе. Он прижался к стене между метлами… одна, самая жесткая, из сорго, оцарапала ему щеку. Запах плесени, старой грязной соломы. Он видит, как Аска падает, с трудом передвигаясь в спущенных колготках, как в мешке. Он должен выйти из своей норы со швабрами, наброситься на эти рожи в маскировочных костюмах, сорвать капюшоны с их голов. Но знает, что не выйдет. Может, он вообще не выйдет живым из этой ночи, но совершенно очевидно, что он не сможет вытащить себя из этой дыры в стене. Спрашивает себя, так ли выглядит его смерть, его гроб? Расстреляют ли его прямо через шторку, как в фильмах?

Он с детства привык прятаться.

Когда отец бил мать, он убегал, нырял в любую щель и тихо сидел там, сжавшись в комок, закрыв уши коленками. Так он чувствовал себя спокойно. Писал в штаны, не замечая этого. Смотрел на маленькие желтые лужи на полу. Уходил в себя, думал о чем-то хорошем. Выходил из своего укрытия только тогда, когда все вставало на свои места, когда мать опять взбивала яйца на кухне. Улыбался, давая понять, что ей нечего стыдиться и мучиться, потому что он ничего не видел, только что-то хорошее.

Теперь что-то хорошее — это губы Аски, которые он целовал не так давно, свежие, как родник. Оторвался от них из-за стыда, увидев кусочек белоснежного тела, груди, как белые булочки, и почувствовал себя как в детстве: когда ему снился приятный сон, он с головой накрывался одеялом, чтобы сон не исчез.

Ему видно ботинок на кровати и откинутую, точно крыло курицы, белую ногу. Представляет себе фотографию. Рывки белой ноги и черный ботинок. Овечка и волк. Теперь он знает, что не может выйти, потому что стал свидетелем. Живым его уже никто не выпустит.

Сердце стучит, будто кулак, колотящий в дверь, которую никто не открывает. В дверь мужества, которая сегодня перед ним захлопнулась.