Рожденный бежать - [20]

Ослепляющий блеск пустыни давно заставил его глаза сощуриться, отчего взгляд Кабальо стал недружелюбным, а лицо могло принимать лишь два выражения: скептическое или изумленное. Не важно, что говорил я в остаток ночи. За кого он меня принимал? За посмешище — или за окончательное дерьмо? Уж если Кабальо обращал на кого-то внимание, то уходил в это с головой; он слушал вас так напряженно, как охотник выслеживает дичь, по-видимому, выуживая максимум информации как из оттенков вашего голоса, так и из смысла слов. Как ни странно, у него был отвратительный, почти никакой слух на выговор: даже после того как он прожил в Мексике более десяти лет, его испанский звучал так скверно, словно он произносил слова с помощью звуковых плат.

— Вот что меня в тебе бесит, так это… — начал Кабальо, но вдруг умолк с выпученными глазами, вспыхнувшими голодным блеском, когда «мама» метнула перед нами на стол огромные миски, сыпанула в них бобов, рубленой кинзы и жгучего перца и плеснула жижи из лайма. Так что причиной его хмурого взгляда в гостинице было вовсе не то, что я встал между ним и свободой, а то, что я стоял между ним — и едой! В то утро Кабальо вознамерился совершить короткую прогулку до затерянного в лесу природного термального озера, но после того как обнаружил среди деревьев едва заметную тропу, которой прежде не видел, прогулка и горячая ванна пошли побоку. Он бросился бежать — и бежал не один час. На пути ему попалась гора, но вместо того чтобы повернуть назад, он совершил восхождение на высоту небоскреба Эмпайр-стейт-билдинг в Нью-Йорке. И в конце концов вышел на дорогу, ведущую обратно в Крил, превратив то, что должно было стать расслабляющим вымачиванием, в изнурительный марафон по пересеченной местности. К тому времени как я устроил засаду в гостинице, он с раннего утра так ничего и не ел и лез на стенку от голода.

— Я всегда умудряюсь заблудиться и вынужден лезть вертикально вверх. В зубах бутылка с водой, над головой кружат канюки, — рассказывал он. — Красотища!

Первым и самым важным, чему он научился у тараумара, это их способности в любой момент «вдариться бечь», что, к примеру, обычно делает волк, унюхав вдруг зайца. Для Кабальо бег стал почти что главным видом передвижения, как езда на автомобиле для обывателей; куда бы он ни направлялся, он всегда шел размашистым шагом, с легким снаряжением, как охотник времен неолита, нимало не заботясь о том, где — или как далеко — закончится его поход.

— Смотри, — сказал он, тыча пальцем в свои видавшие виды туристские шорты и обувь — амуниция, по которой давно плачет мусорный бак. — Вот и вся моя одежка, я всегда так хожу.

Он сделал паузу и с чувством принялся зачерпывать и отправлять в рот дымящиеся кучки ароматных бобов, запивая их длинными жадными глотками из бутылки с «Текате». Едва Кабальо успел расправиться с первой миской, как «мама» снова наполнила ее бобами, да так быстро, что ему не пришлось тормозить ложкой. Он перемещал руку от миски ко рту и к бутылке пива с таким эргономическим КПД, что обед напоминал не конец его долгой и тяжкой работы, а скорее ее следующий этап. Внимать ему, сидя напротив, было все равно что слушать, как бензин льется в топливный бак автомобиля во время заправки: цмок, чавк, чавк, буль, буль, цмок, чавк, чавк, бульк…

Время от времени он поднимал голову, чтобы выдать краткую порцию повествования, затем низко ее опускал, словно хотел целиком погрузиться в миску.

— Да-а-а, приятель, в прежние-то времена я был бойцом, пятым в мире.

Опять работает ложкой.

— Знаешь, почему я взбесился? Потому что ты выскочил на меня неизвестно откуда. У нас тут полно убийств, а людей похищают и того больше. Сплошная мерзость… а все из-за наркотиков. Одного парня — я его знал — похитили, так жена заплатила приличный выкуп, но они его все равно потом прикончили. Грязное дело! Ничего хорошего у меня не вышло. Я просто индеец-гринго, приятель, вот и бегаю себе, не высовываясь, с рарамури.

— Прошу прощения… — сунулся я за уточнением, но он опять уткнулся в полупустую миску.

Мне пока не хотелось приставать к Кабальо с вопросами, несмотря на то что слушать его было все равно что смотреть фильм при ускоренной перемотке ленты вперед: эмоциональные травмы, шутки, фантазии, короткие «обратные кадры», недобрые чувства, сознание вины по поводу недобрых чувств, доставляющие невероятные мучения обрывки мудрости древних — все это проносилось под аккомпанемент каллиопы[15] мимо в расплывчатом виде, слишком быстро и бессвязно, чтобы можно было уловить смысл. Он рассказывал одну историю, переходил ко второй, перескакивал на третью, возвращался и исправлял детали в первой, жаловался на того парня во второй байке, потом извинялся за выражение недовольства, ибо, приятель, он всю жизнь пытается сдерживать гнев, а это вообще совсем другая история…

Он поведал, что зовут его Михей Верный, а родом он из Колорадо. Ну ладно, из Калифорнии. И если я действительно хочу понять рарамури, мне следовало бы находиться там, когда этот девяностопятилетний человек шел пешком через гору. Знаешь, почему он сумел это сделать? Потому что никто не говорил ему, что он этого не сможет. Никто никогда не говорил ему, что он должен отправляться умирать куда-нибудь в дом престарелых. Ты оправдываешь собственные ожидания, парень. Как когда он назвался кличкой своей собаки. Фамилия Верный пошла от его старой собаки. Он не всегда был достоин старого доброго пса Верного, но это тоже другая история…