Рожденная для славы - [8]

Между мачехой и братом возникали жаркие споры, они часто не соглашались друг с другом, находили все новые аргументы, пытаясь убедить собеседника в своей правоте. Моя позиция была очень проста: «Главное — быть христианином, а каким образом вы почитаете Бога — совершенно неважно».

К несчастью, мой брат ненамеренно повторил при ком-то некоторые мои слова и о них немедленно было доложено королю; очевидно, мои воззрения вызвали его гнев, и в результате мне приказали покинуть двор.

Я и моя маленькая свита — Кэт и Уильям Гриндал — вернулись в Хансдон. Обо мне снова все позабыли. Дни тянулись тоскливо, я очень скучала по брату, уроки без него потеряли свою прелесть, ибо исчезла радость дружеского соперничества. Как можно было откровенно высказывать свои мысли вслух! Это урок на будущее: никогда не высказывать свое мнение, если оно может задеть тех, кто сильнее тебя. Я проклинала свою собственную глупость, и единственным утешением были мои книги и разговоры с Кэт.

К счастью, изгнание длилось не слишком долго. Моя мачеха, все еще бывшая в большом фаворе у короля (ни одна сиделка не могла так хорошо перебинтовать его больную ногу), упросила его простить меня, принимая во внимание мой юный возраст и живой ум, который я, без сомнения, унаследовала от отца. Эдуард присоединился к ее просьбе, жалуясь, что уроки без меня стали совсем не такими интересными.

Какой радостной была наша встреча! Дорогой Эдуард! Дорогая Катарина Парр! Я часто вспоминала это время и горевала о Катарине. Но, кажется, я забегаю вперед.

Мачеха сказала:

— Учителя отзываются о ваших способностях в самых превосходных степенях. Я думаю, у вашего отца есть основания гордиться такой дочерью.

Мысль о том, что король гордится мной, доставила мне огромное удовольствие — даже большее, чем радость встречи с Катариной и братом. Хотя, надо сказать, отец почти не обращал на меня внимания. Иногда мне снилось, что я — в церкви святого Петра и вижу там две бесплотные фигуры — мою мать и Катарину Ховард. Я часто вспоминала холодный взгляд, которым он смотрел на нас с матерью из окна много лет назад. Да, жесток, да, безжалостен, и все же он был великим королем и его расположение казалось мне важнее, чем чье-либо другое.

При дворе произошли перемены. К нашему тесному кружку присоединилась Джейн Грей, доводившаяся нам родственницей, ее мать была дочерью сестры моего отца, Мэри, и Чарльза Брэндона. Джейн была одного возраста с Эдуардом и почти так же умна. Он с самого начала проникся к ней симпатией, мне же она казалась слишком вялой, какой-то бесцветной. Так я и сказала Кэт.

— Вы, кажется, немножко ревнуете? — спросила Кэт, и я тут же разозлилась на нее.

— Неужели я могу ревновать к такой серой мышке? — поинтересовалась я.

— Наш маленький принц очень ее любит.

— Ну и пусть! — фыркнула я. — Они еще совсем дети.

Однако долго дуться на Джейн было невозможно. Она была такой хорошей девочкой, а ее умные суждения вызывали уважение.

Но скоро наше тихое существование оказалось под угрозой. Невероятно, но наша добрейшая мачеха попала в немилость. Король, конечно, не пылал к ней страстью, но с ней его жизнь стала удобной. Он казался таким умиротворенным, когда Катарина клала его больную ногу себе на колени, она всегда была готова выполнить любое его желание. И вдруг разразилась гроза — все произошло примерно так же, как с моей матерью или с Катариной Ховард.

Жизнь моей мачехи была в опасности.

Именно тогда я столкнулась впервые с именем Стивена Гардинера, который стал впоследствии моим лютым врагом. Он был епископом Винчестерским и фанатичным сторонником римской католической церкви. К сожалению, Катарина позабыла об осторожности, и о ее приверженности новой вере стало известно слишком широко.

Однажды король лежал у себя на кровати, и Катарина перевязывала ему ногу, которая в тот день болела особенно сильно. Королева часто старалась развлечь его разговорами о новой вере, и обычно ему нравилось слушать ее и подбрасывать реплики для продолжения спора. Его это забавляло, и он ей говорил (она сама нам рассказывала): «Слушай, Кэт, что там новенького в твоей новой вере? Может, расскажешь?» Вот и в этот раз она увлеченно заговорила о религии, надеясь, что тем самым поможет ему забыть о боли до того момента, когда начнет действовать мазь. Однако король стал с раздражением возражать. Думая, что он хочет с ней попикироваться, Катарина продолжала отстаивать свою точку зрения, и тогда король в ярости вскричал: «Хорошенькое дело, когда баба начинает строить из себя ученого сухаря! Для того я дожил до своих преклонных лет, чтобы меня учила собственная жена!»

Этого было достаточно для жалкого интригана Гардинера, к несчастью находившегося там же. Он поторопился выразить королю свое сочувствие, тогда как остальные, присутствовавшие в королевских покоях буквально онемели от ужаса. Если король избавился от двух своих жен, отрубив им головы, его подданным нужно все время быть начеку, если они не хотят пойти на плаху.

Бедная Катарина! Она страшно перепугалась. Я знала, что мачеха никогда не стремилась стать королевой, ее мечтой было стать женой Томаса Сеймура, которого она любила.