Рождение психоаналитика. От Месмера до Фрейда - [8]
Из того, что в психоанализе подчас трудно провести грань между мифом и теорией, между художественным и собственно познавательным опытом, вряд ли следует, что нужно вообще отказаться от таких попыток. Однако, пытаясь дать отчет в том, что происходит и переживается в психоанализе, мы неизбежно сталкиваемся с проблемой, главной для этой книги, — проблемой соотношения аффективного и когнитивного, гипноза и осознания. Конечно, обобщение психоаналитического опыта даже на самых ранних его стадиях уже требует осмысления всех звеньев и компонентов единства эмоции и слова, жеста и понятия. Эта сложнейшая задача заключается в том, чтобы «обнаружить универсальное на основе бессмысленного, утвердить возможность общения на основе некоммуникабельного…»[19].
Особенно трудно устанавливать соответствия между языковыми и аффективными представлениями, а также между уровнем представлений как таковых и дорепрезентативным уровнем. Если согласиться с тем, что для психоанализа как «психопрактики» главный критерий — излечение, то что важнее в этом процессе: слово или эмоция? Вряд ли здесь уместны безапелляционные ответы. Можно, пожалуй, предположить, что словесные и несловесные, дискурсивные и недискурсивные формы и воздействия соотносятся между собой в процессе лечения как причина и условие. Так, диалог на словесном уровне, определенным образом управляющий потоками душевной энергии, выступает, по-видимому, как причина саногенных изменений. Однако важнейшим условием осуществления этих изменений неизбежно остается эмоциональный контакт на дословесном уровне, в чем-то родственный гипнозу и внушению. Если нет этого глубинного контакта, невозможно и собственно языковое общение на других уровнях душевной организации. Наверно, в каждом конкретном случае этот общий вопрос должен решаться по-своему. Для тех заболеваний, которые связаны с нехваткой эмоционального тепла в раннем возрасте (это почти все психосоматические заболевания), целительным будет прежде всего аффективно-эмоциональный контакт. Однако для тех заболеваний, которые возникают вследствие психических конфликтов более зрелого, эдипового периода (здесь имеются в виду вторичные вытеснения представлений, которые уже имели словесную форму и потому могут быть осознаны), большую роль будет играть ортодоксальная фрейдовская схематика — умственные конструкции пережитой истории, воспоминание и прояснение. Соответственно и дозировка элемента гипноанализа и собственно психоанализа будет в этих случаях различной. Вряд ли найдется такой врач, который сможет заранее, без учета конкретных реакций пациента с уверенностью сказать, какой способ лечения окажется наиболее эффективным. В любом случае нам придется смириться с тем, что Фрейд нам «не всё сказал»[20], что во многом нам придется разбираться самим.
В этом поиске может быть много неожиданного. Но некоторые ориентиры у нас, безусловно, уже есть, хотя мы и не всегда отдаем себе в этом отчет. В наши дни часто можно встретить снисходительное отношение к вере Фрейда в научность создаваемой им дисциплины: в этом видится дань давно устаревшему позитивистскому пафосу XIX века (мнение о том, что психоанализ это и есть уже сложившаяся наука, встречается гораздо реже). Конечно, теория бессознательного, лежащая в основе психоанализа, имеет свои слабые стороны. Следует ли из этого, однако, что знание о бессознательном вообще невозможно или что оно в принципе и никогда не сможет стать научным? Верно, что Фрейд эволюционировал от триумфаторских заявлении и прогнозов 10-х годов к гораздо более осторожным или даже скептическим утверждениям относительно психоаналитической практики — например, в знаменитой статье 1937 года «Анализ конечный и бесконечный». Однако при всех этих разочарованиях оставалось и нечто незыблемое. Это нечто можно, по-видимому, назвать трезвой рационалистической установкой, независимой от той конкретной формы (позитивистской или непозитивистской), которую принимала наука его времени. Фрейд некогда сказал, что голос разума негромок, но он заставляет себя слушать — среди того немногого, что еще заслуживает доверия. Пожалуй, самое главное в опыте психоанализа и истории его познания — это как раз поиск такого — негромкого — разума, который бы «слышал» и постигал не только самого себя, но и практические, экзистенциальные, эмоциональные стороны жизни, составляющей основу его собственных усилий и возможностей. Именно стремление к обновленному, более глубокому представлению о разуме и рациональности применительно к человеческой психике одушевляет и страницы этой книги. Перефразируя метафору великого Паскаля, приведенную в последней книге Л. Шертока и И. Стенгерс «Сердце и разум»[21], можно сказать, что высший разум — это умение слышать не только самого себя, но и голос «сердца», умение постигать «разум сердца», его неведомую нам логику. В стремлении научиться такому слушанию и такому постижению книга, предлагаемая вниманию советского читателя, будет ему незаменимой опорой.
